Преподобный Василиск Сибирский

Аще не обратитеся, и будете яко дети, не внидете в Царство Небесное, – сказано Господом, и многим, на первый взгляд, это кажется лёгким для исполнения. Но лишь редкие избранники Божии, и среди них Василиск Сибирский, достигли своим подвигом и непрестанной Иисусовой молитвой духовного младенчества – полного незлобия, совершенного отсутствия возношения, глубокого сознания своей немощи и нужды в ежеминутном заступлении Божием. Путь преподобного Василиска к этой вершине лежал через тяжкие скорби и искушения.
Родился Василиск, в миру Василий, в середине XVIII века в деревне Иваниш Калязинского уезда Тверской губернии. Его родители, Гавриил и Стефанида, относились к так называемым экономическим крестьянам и пользовались некоторой свободой. Отец был человеком работящим, набожным и жизнь своей семьи строил крепко – как дом на каменном основании. Своих детей, троих сыновей, воспитывал в страхе Божием, приучал сносить обиды, не ссориться, запрещал браниться; а если случалось такое, всегда наказывал. Работая дружно с женой Стефанидой, они накопили целый кувшин серебра и жили в довольстве, уважаемые соседями. Один был недостаток у этих добрых крестьян: слишком надеялись они на свои деньги и считали несомненным, что проведут с детьми старость в довольстве.
Но Господь часто посылает избранникам своим бедность, так как жить в скорби и нищете для многих полезнее, чем в богатстве и отраде. Заботясь о Своих любимых чадах, Он освобождает их ум и сердце от суетных попечений, чтобы, подобно Марии, они могли всею душою оставаться у ног Христовых, внимая Его закону. Итак, Господь попустил, чтоб воры украли те самые сбережения, на которые так надеялись Гавриил и Стефанида. Через это и сами они вынуждены были чаще прибегать к Богу, а детям их пришлось привыкнуть к нищете, научиться всё покорно переносить и смиряться, уповая на единого Господа.
Вскоре Стефанида умерла, и Гавриил остался с тремя малолетними детьми. По необходимости иметь в доме хозяйку, он женился второй раз. Мачеха берегла детей, как своих родных. Но семья была так бедна, что у них и соли не бывало достаточно. К отцу подходила старость, а с нею и невозможность трудиться. Пришлось Гавриилу кормиться подаяниями Христа ради. Старшего сына отдал он в люди на прокормление, а средний и младший Василий пошли по миру. По робости и кротости своей Василий просить не мог, а только смотрел на проходящих и одним терпеливым взором выражал свою просьбу. Если случалось, что подавали ему копейку, за подавшего мысленно молил Бога. Как-то у одного купца разбился горшок с мёдом и он отбросил к маленькому Василию черепки. Малыш, собирая остатки лакомства, был рад и благодарил Бога, что дал Он ему познать и медовую сладость. Тогда же в детстве начал он размышлять о небе, об ангелах, о Боге. Очень хотелось ему вознестись на небо, детское сердечко трепетало от одного желания увидеть Господа своими глазами. И мальчик решился к Нему лететь. Бывая в церкви, Василий пристально рассматривал изображения ангелов и херувимов, особенно устройство их крыльев. И вот однажды, насобирав длинных перьев, сложил он их в подобие крыльев, поднялся на пригорок и попробовал взлететь. Взмахивая руками, он сбегал с пригорка, возвращался и снова сбегал, но не мог оторваться от земли и приблизиться к Господу. Так впервые он опытно познал, что для этого нужны не крылья из перьев, а нужно угодить Богу, возлюбив Его от всей души своей, более самой жизни. И Господь не оставил Василия, указав ему путь к цели, но произошло это не сразу.
Зная от родителей, что все святые послужили Богу в кротости и послушании, начал и он перед всеми смиряться и терпеливо переносить огорчения. Много слышал он о преподобном Макарии Калязинском, боярине, который оставил почести мира и богатство, чтобы идти за Христом. Узнав об этом, Василий затужил, что ему невозможно спастись, так как по бедности ему нечего оставить. Сильно опечаленный, стал он искать клад для того, чтобы, найдя, оставить его ради Бога. Впоследствии Господь исполнит это тайное желание Своего угодника: подвизаясь в смиренном служении Ему, он обретёт клад сокровищ нетленных и будет щедро, во славу Божию, делиться ими.
Очень хотелось мальчику слышать церковные поучения, и в храме он старался внимать каждому слову священника. Но из-за малого роста, а также стесняясь своей одежды, он не мог пробраться к солее и потому часто с великим огорчением выходил со службы. Не зная, чего просить, он всем сердцем предавал себя Богу. Так готовил он себя к будущему молитвенному подвигу.
Когда Василий подрос, отец отдал его в пастушки. Отрок много натерпелся от холода и зноя, дождей и слякоти. Одежда у него была ветхая, пища в поле – один сухой хлеб. Но и пригнав скот по дворам, он не смел просить хозяев накормить его. Видя его старание и робость, те сами давали ему еду. В простоте сердца призывая на помощь имя Божие, он несколько лет пас стадо без всякого труда: все животные держались вместе, не расходились в разные стороны, волки не трогали их, ни одна скотина не затерялась, не заболела. И Василий был так покоен, что не заботился больше о стаде, оставляя его пастись само по себе, а сам углублялся в молитву. Премудрый Господь и здесь преподал ему урок. Пастушеское дело шло хорошо, пока Василий наблюдал за собою. Когда же случилось ему духовно облениться, тогда изменилось и стадо. Оно стало разбредаться, отрок еле успевал уследить за ним, бывало, волки нападали и уносили животное. Василий сознал свою вину перед Богом, стал еще более смиряться в сердце своём, а пастушество оставил.
Достигнув совершенного возраста, все три брата решили служить только одному Богу. Отказавшись от брачной жизни, они проводили дни в трудах, во всём соблюдая умеренность и чистоту. Но их отец Гавриил своего младшего сына решил связать супружеством и сосватал его. Василий, имевший навык слушаться отца, покорился, но Господь, зная его сердечные устремления, устроил так, чтобы этот брак не был продолжителен. Василий, пока жил в доме тестя, выучился грамоте и, читая книги, всё сильнее жаждал посвятить себя единому Богу. Он стал уговаривать жену служить только Господу и жить в браке жизнью чистою, как вне брака. Она на это вскоре согласилась, и они условились испытать себя, будут ли в силах прожить целомудренно, и тогда уже разлучиться навсегда. Три года они испытывали себя, и каждый год тесть отпускал Василия на заработки – он же проводил это время в разных монастырях, узнавая много нового о духовной жизни. И наконец, объявил жене и тестю о своём твердом намерении оставить их и уйти к пустынникам. Его отпустили мирно.
Но в пустыню он ушёл не сразу, его старший болящий брат Козьма уговаривал Василия повременить с уходом и послужить ему ещё некоторый срок. Он говорил, что Господь всё устроит и настанет время, когда можно будет его, немощного, оставить. Правота Козьмы подтвердилась чудесным образом. Василий в горячем желании начать монашеское житие хотел уйти от брата тайно. Но так как у него не было увольнительного вида, он решился без разрешения взять безсрочное увольнение Козьмы и назваться его именем. И, сделав так, сел на паром, чтобы следовать намеченным путем. Однако судно, дойдя только до середины Волги, остановилось. Тщетно пытались пассажиры помогать перевозчику веслами – паром не двигался. Тогда решили плыть обратно – и судно послушно пошло. Все пассажиры недоумевали о причине этого явления, и только Василий догадывался, в чём дело. Сердцем понял он, что не благоволит Господь к его тайному уходу от брата, да ещё под чужим именем. Повинился он после этого Козьме и обещал жить у него столько, сколько потребуется. В тот день Василия ждало и ещё одно чудо, посланное ему для вразумления: когда он хотел положить на место документ брата, то обнаружил, что с ним было не увольнение Козьмы, а его собственный просроченный увольнительный вид. После такого урока жил он у брата, не смущаясь, но покорясь воле Божией.
Козьма образом жизни своей являл пример горячей преданности Богу. Он хоть и не стал монахом, но в миру подвизался усердно: оставил мирские суетные труды и жил в нищете, молитве, чтении и пощении. Платить подати ему было нечем, и, значит, его долг ложился на всю общину. Это разожгло ненависть односельчан к Козьме. Они призвали в волостной суд его отца, Гавриила, и стали требовать ответа за плохое воспитание детей. Старик отвечал: «Я их никогда не учил подати не платить, а за то, что они всей душой к Богу прилепились – за это я их бранить не могу. Козьму же сами спросите, он уже не маленький». Исправник велел высечь Гавриила. Узнав о том, Козьма прибежал на суд и говорит: «Я виноват, меня и бейте». Задрали на нем рубаху, и тут открылся тайный его подвиг. Под рубахой, прямо на голое тело, была надета власяница, сотканная из конского волоса, а под ней обнаружились вериги из цепей, которые так впились в тело, что спина Козьмы представляла собой сплошную рану. «Лучше нам свечи Богу не ставить, чем такому воспретить Богу служить», – решили односельчане и освободили Козьму от податей. Вот у какого подвижника проходил первое послушание Василий.
Братья прилежно исполняли молитвенное правило и ежедневно ходили в церковь на богослужение. Василий окончательно выучился читать и писать и, готовясь к отшельничеству, выписывал много отеческих слов, так как своих книг у него не было. Живя у тестя, Василий выделывал глиняные горшки, теперь же стал сучить для церкви восковые свечи и тем себя содержал. Весь день проводили братья в моленьях и трудах во славу Божию. Длительное молитвенное правило, поклоны, ежедневные службы в храме занимали большую часть их времени. Не только простой народ, но и помещики относились к богомольным братьям с любовью. Многие, видя их добрую жизнь, и сами начинали радеть о своём исправлении: переставали пьянствовать, подавали милостыню, приходили к братьям послушать Священное Писание.
Когда к ним присоединился средний брат Максим, Козьма с миром отпустил младшего брата. Василий стал ходить по разным монастырям, отыскивая опытных подвижников. Под Москвой, во Введенском монастыре, он увидел строго-подвижнически живущих старцев и начал просить, чтобы его приняли в сожительство. Тогда настоятель пошел с ним к озеру, а был первый мороз и озеро едва затянуло. Испытывая Василия, настоятель сказал: «Побегай по льду, крепок ли?» Василий без рассуждений побежал к берегу. Тогда настоятель остановил его и сказал: «Благо тебе будет, сын мой. Ты преуспеешь в монашестве, если будешь так послушен духовным отцам». Напутствовав Василия, он благословил его на пустынное и безмолвное житие.
Промысл Божий привёл его к двум пустынникам, жившим в Чувашии: книжному Павлу и безграмотному Иоанну. На их опыте уразумел Василий цену смирения, увидел гибельность своеволия, узнал о множестве опасностей, подстерегающих подвижника. Павел проходил свой путь, уповая на книжную премудрость и собственный разум. Был он вспыльчив и часто обижал живущих рядом: Господь, желая смирить его, попускал ему до времени побеждаться гневом. Он же, не понимая того, в отчаянии замыслил отсечь себе руку и сказал Василию о таковом своём намерении. Василий увещевал его, как мог, но Павел не оставлял задуманного. И страшное случилось. Однажды ночью с отчаяния он взял топор, положил руку на колоду и крепким ударом отсек её. Испугавшись, поспешно пошел к Василию, да как закричит: «Брат Василий, завяжи мне руку!» Тот ужаснулся, подошёл — и прямо в лицо ему брызнула кровь Павла. Василий взял платок и крепко завязал им рану. Через некоторое время Павла, как своего постриженника, забрал Валаамский игумен, но Павел вскоре скончался.
Живший рядом отец Иоанн был полной противоположностью Павла. Несмотря на безграмотность, он был просвещён богомыслием, полон кротости, терпения и смиренномудрия, имел великую любовь к Богу. Состарившись, он ослеп, но пустынного жительства своего не покидал, говоря: «Если благословит Бог, то не оставит и умудрит меня, слепца». Протянув верёвку от келии до дороги, он повесил там на своём костыле корзину. Проезжающие, зная его, клали в неё хлеб и прочие снеди, и он сам, держась за веревку, ходил и брал еду. Всю жизнь вспоминал Василий кротость и безгневие сего подвижника. Однажды жители ближней деревни устроили гулянку прямо у него под окном, пели, плясали, совсем не почитая его. Но отец Иоанн никак не упрекнул их, а в молчании все перенёс. Василий, видя его смиренномудрое житие, захотел быть при нём и до смертного часа послужить ему как угоднику Божию. И, действительно, кончина о. Иоанна явно показала, что он истинно угодил Богу. Когда он разболелся, Василий предложил ему позвать священника. «Не ходи, – сказал ему старец, – я ещё года полтора проживу, а когда мне придёт день умирать, я болеть не буду». И, правда, скоро о. Иоанн выздоровел. По прошествии полутора лет однажды сам попросил Василия сходить за священником. Видя его в совершенном здравии, Василий предложил подождать: «Скоро пост, тогда и позовем священника для всех нас». «Нет, – отвечал ему старец, – теперь иди и умоли придти. Не доживу до поста». Побежал Василий за священником, а старец Иоанн умылся, надел чистую рубаху и стал готовиться к таинству. Вскоре вернулся Василий с иереем, тот исповедал Иоанна и причастил его. Радостным, даже ликующим казался старец. Он сам прочитал благодарственные молитвы, добавил к ним много простосердечных обращений к Богу, всем поклонился, перекрестился, лег на правый бок и тут же предал свой дух Господу.
Размышляя над жизнью сих двух отцов – Павла, отсекшего себе руку, и Иоанна, так угодно Богу пожившего и сподобившегося за то блаженной кончины, – Василий научился страшиться жительства без духовного руководства, дабы не впасть в самочиние, и молился, чтобы Бог послал ему рассудительного и опытного наставника. Жил же он теперь один. Чуваши весьма любили его за благоразумие и кроткий нрав; всё потребное для его жития приносили и клали у порога. Он же, не оставляя старых подвигов, прибавлял к ним новые. Стремясь постоянно пребывать в молении, восстал на плоть свою, не давая ей послабления: вооружался против отдыха, берёгся от насыщения, излишнего питья и особенно сна. Все ночи под праздники отдавал молитве. Если же сон одолевал его, он клал поклоны, или колол дрова, или пел духовные песни. И так проводил праздники в великом труде, до изнеможения, ибо тогда ещё не знал Василий о сердечном безмолвии и хранении ума.
К нему заходили странники. Он всех любезно встречал, но если кто-нибудь просился к нему жить, – отказывал, говоря, что грешен, в нерадении пребывает и что дал обет жизнь проводить в уединении. Если же проситель настаивал, то Василий говорил ему с кротостью: «Вместе жить нам никак нельзя, но, если хочешь, оставайся в моей келье, а я пойду на другое место».

 
Старец Адриан

   Один из странствующих братий рассказал Василию, что в брянских лесах живет в пустыне с учениками иеромонах Адриан – старец великой жизни, многомудрый и простой. Василий отправился в брянские леса, желая предать себя в повиновение опытному отцу. И, действительно, жизнь при старце Адриане стала для него новой ступенью монашества. Всё у отшельников было бедное, едва удовлетворяющее человеческие потребности. На трапезе не подавалось ничего ни хмельного, ни молочного, только самая простая постная пища, а питие – вода и квас. Все были кротки, молчаливы и послушны. Предав себя в послушание старцу Адриану, Василий преуспевал в постнических трудах и скоро, как лоза привитая, давшая ко времени плод, пострижен был старцем в мантию с именем Василиск.
При постриге молодой монах дал обет всю жизнь подвизаться в пустынных и уединённых местах, однако старец Адриан не спешил отпускать его. Василиск, скорбя, что пока нет ему пути к безмолвному уединению, но не смея ослушаться, остался ждать Божьего произволения. Когда же отец Адриан был вызван митрополитом Петербургским Гавриилом для обновления Коневской обители, все его ученики последовали за ним, а отец Василиск остался один. «Вот и исполнил, – говорил он сам себе, – Господь Бог твоё желание, теперь ты должен жить подвижнически». Но только остался он в одиночестве, напали на него искушения и страхования, каких раньше он не испытывал. Часто по ночам просыпался он от жутких голосов, угрожавших ему: «Ты здесь один, а нас много, мы тебя погубим». Случалось ему от нестерпимого ужаса впадать в уныние, особенно по ночам, и тогда с тоской ждал он утреннего света. Ко всему прочему тело его было немощно и болезненно, пищу употреблял самую простую, даже суровую, а если принимал какие приношения от почитавших его, то сам почти ничего не ел, а раздавал другим. Эти угощения очень любили не только простые люди, но и помещики: хлеб или другие гостинцы несли домой и с благоговением делили на всех домочадцев. Также резал старец из дерева грубоватые ложки (изящно делать он не умел) и дарил посетителям. Те очень радовались и щедро жертвовали за подарок, столь дорогой для них.
Среди пустынножителей тех мест в обычае было время от времени навещать друг друга. Они сходились в праздничные дни поочерёдно у одного из отшельников для совместного совершения всенощного бдения, а если была возможность, то служили и Божественную Литургию. Потом, не нарушая благоговения святого дня, читали духовные книги и вели духовные рассуждения. По монастырскому обычаю за трапезой читалось либо житие святого, либо что-то из Апостола с общим рассуждением и объяснением услышанного. Часто просили отца Василиска сказать слово, но тот по смирению своему почитал себя ничего не знающим и так отвечал братии: «Я совсем невежда, только послушания ради скажу». Обыкновенно слова его оказывались настолько глубоки и так просто объясняли непонятное место, что все слушали с большим вниманием. Все искали его совета и стремились быть у него в послушании. Он же, напротив, по своей скромности, старался избегать власти не только над людьми, но и над скотами. Даже ленивую лошадь не подгонял ударом, а только словом и ласковым понуждением. Если же лошадь не слушалась, предпочитал медленнее ехать, чем «сделаться бийцею». Однажды он шёл берегом реки и увидел змею, которая, испугавшись его шагов, бросилась в воду, но утонула она или нет – нельзя было понять. Очень сокрушался отец Василиск, что не обошёл то место, где змея грелась на солнце, из-за чего хотя и поневоле, но причинил ей вред. Он не мог смотреть спокойно на заклание скота или птицы, на рыбу, бьющуюся в сети, потому и не ловил её. Пойманную другими рыбу он брал в руки и любовался её красотой, прославляя Создателя. Потом, как бы от её имени, начинал говорить: «Пусти меня. Я ещё поживу свободно, как ты. Я только тем и повинна, что не имею рук выпутаться из мрежи, но так же чувствую боль, так же хочу жить, как и ты. Пусти меня, если ты милостив!» – и с этими словами отпускал её в воду.
На Светлое Христово Воскресение старец Василиск никогда не готовил себе заранее пищу, чтобы разговеться, веруя, что Господь промышляет о всех. Однажды пришёл к нему подвизавшийся неподалёку пустынножитель и предложил пойти с ним на Пасху в ближайшее село, помолиться там в церкви и утешиться праздничной трапезой. Посмотрел на него старец Василиск и сказал: «Мы умерли для мира и ради Бога удалились от него. Мы уже не годимся для мира, и ликовать нам с ним нехорошо. Если ради брашна пойти к мирянам – не оправдаемся пред Богом. Ему приятнее наше уединённое моление; праздник наш в лишении всякого телесного утешения. Но силён Господь и постную нашу пищу преложить в манну, горькую воду – в сладкое питие и утешить нас духовным веселием и утешением паче всех мирян, пирующих, ликующих и веселящихся. Не так далеко живём мы от селения, и живут там не варвары, а всё народ православный. Побудит Господь кого-нибудь позвать нас, чтобы мы на пользу ближних пришли, или принести нам в эти дни праздника что-либо на утешение». Брат не послушался старца и отправился в село, понадеявшись на мирян, которые обычно ему подавали всё необходимое. Но по окончании Литургии даже лучшие благотворители не позвали его на трапезу, а некоторые ещё и насмехались над ним. Так что он возвратился к о. Василиску разочарованным и голодным. Старец же пригласил его к праздничному угощению, сказав: «Бог так о всех промышляет, что и меня, недостойного, уповающего на Его благость, не презрел, но положил на сердце священника, духовника моего, прислать всё потребное, а тебе ничего не послал, рассчитывая, что ты сам, будучи в селе, напросишь себе у благотворителей»2.
Так жил смиренный монах Василиск, посвящая каждый день и час Богу. Примерно в это время встретил он своего будущего сомолитвенника и духовного брата – о. Зосиму Верховского. Тот звался тогда еще мирским именем Захария, был весьма юн и пришёл к отцу Адриану, желая стать отшельником. Пустынническая жизнь брянских подвижников вдохновляла Захарию и привлекала всю душу юноши, но более всех прилепился он сердцем к отцу Василиску. Тихий и кроткий нрав старца, его простые, но благоразумные суждения так расположили сердце юного Захарии, что ему захотелось никогда не расставаться с ним. С твёрдым решением посвятить жизнь отшельническому подвигу, Захария поехал в Петербург, где быстро исполнил все формальности, связанные с освобождением от мира.
Когда же вернулся в брянские леса, то не нашёл уже здесь отца Адриана. Но оставшиеся пустынники встретили его с радостью и любовью и единогласно говорили ему: «Блажен бы ты был, добрый юноша, если бы отец Василиск принял тебя в ученики. Это – звезда наша пустынная, пример всем нам. Но особенная будет тебе милость Божия, если он согласится, ибо многие уже просились к нему, но, имея истинное смирение, он решительно отказывает всем. Говорит, что он невежда и не может никого наставлять, и так худо и слабо живёт сам, что никому не может быть на пользу, к тому же любит в совершенном безмолвии быть всегда един с Единым». Слыша это, Захария ещё больше разгорелся любовью к этому дивному старцу и желанием быть его учеником и неотступно умолял его об этом. Трудно было о. Василиску сопротивляться горячей просьбе юноши, которого он тоже с первой встречи невольно полюбил. Но и следовать сердечному стремлению он не хотел, опасаясь лишить себя безмолвия. Однако не смел и отказать, боясь, чтобы Бог не взыскал с него за душу Захарии, если он отвергнет любовь усердного юноши и тот снова увлечётся миром. Не решался же принять ещё и потому, чтобы не оказаться несправедливым и презорливым по отношению к тем, кому раньше отказывал. Находясь в таком затруднении, он медлил с ответом, но оставил Захарию погостить у себя и оказывал ему особое расположение, словом и делом наставляя на путь спасительный, иноческий, так что сердце Захарии исполнялось любовию к Богу.
Между прочими духовными беседами, рассказывая о себе, отец Василиск без всякого особенного намерения упомянул, что он родом из Тверской губернии, Калязинского уезда, государственный крестьянин и находится в большой печали от того, что кончился уже срок его увольнения и надобно ему опять явиться на свою родину. А это тяжело для него, потому что хотелось ему быть мёртвым для всех родных и знакомых, к тому же за неимением денег и здоровья нелегко ему не только хлопотать о новом увольнении, но и предпринять такую долгую и трудную дорогу – в то время было начало весны, самая распутица. С великой радостью и горячностью духа взялся Захария помочь отцу Василиску и доставить ему новый паспорт. Когда же вернулся, исполнив обещание, душою был радостен, но телом изнурён, потому что большую часть пути шёл пешком. Он пролежал больным у пустынника несколько дней, пока молитвами старца не возвратилось к нему прежнее здоровье. Тогда отец Василиск, тронутый такой его преданностью, обещал принять его жить с собою, но, как искусный и опытный муж духовный, советовал ему сделать начало жизни монашеской в каком-нибудь общежительном монастыре, чтобы испытать себя прежде в послушаниях монастырских и научиться терпению и смирению в обществе многих братий. А без этого, – говорил он, – не только не полезно, но и весьма опасно и вредно начинать безмолвие. По совету старца Захария послушно отправился в Коневский монастырь, где настоятельствовал отец Адриан. Было это в 1786 году. Юный подвижник усердно проходил послушания, мужественно терпел искушения, и вскоре отец Адриан постриг его в монашество, дав ему имя Зосима.

 
Старец Зосима (Верховский)

   В то время в Коневской обители подвижничал иеромонах отец Сильвестр, живший уединённо в безмолвии. К нему, по благословению игумена, стал ходить отец Зосима для духовной беседы. Отец Сильвестр раскрыл пред ним учение о сердечной молитве, которую сам усердно творил. Зосима был безмерно благодарен за открытое ему сокровище, но при этом ни добрый пастырь Адриан, ни старец Сильвестр не могли заменить в сердце юноши о. Василиска. Прожив в монастыре три года, отец Зосима неотступно и со слезами стал просить отца Адриана отпустить его в пустыню к отцу Василиску. Однако не сразу расстался с любезным ему учеником отец Адриан, так как пример добросовестного Зосимы был назидателен для братии. Когда же наконец отец Адриан отправился за сбором в Смоленскую губернию и Брянск, то взял с собой и о. Зосиму.
У о. Василиска к тому времени произошло ещё одно важное событие, вновь явившее особую Божию милость к нему. Когда в очередной раз вышел срок его паспорта, он сам отправился в Калязин, где остановился у старшего брата Козьмы. В дом брата его приходило много верующего народа поклониться иконе «Взыскание погибших», так как от неё стали происходить разные исцеления. Люди толпами собирались у дома и по очереди заходили, чтобы помолиться. Исцелённые приносили вклады на украшение иконы и на свечи. Пребывать в такой сутолоке отшельнику было трудно, и поэтому о. Василиск безвыходно сидел в нежилой келье брата. В ту пору случилось, что у одного калязинского купца пропал сын, и городничий велел обыскать все дома. Дошли до Козьмы, увидели о. Василиска и, решив, что он пропавший купеческий сын или иной беглый, взяли его в полицию. Объяснениям его не поверили, надели на него оковы и отвели в земский суд к исправнику, который, не доверяя словам «бродяги», велел бить его розгами. Возликовал духом о. Василиск, что сподобил его Господь быть узником, телом же устрашился, но вида не подал. И, когда посыпались на него удары, вслух молился Господу. Всех присутствующих умилительные слова его привели в жалость, и даже сам исправник почувствовал, что обидел невиновного. Боголюбие пустынника пробудило в суровом сердце желание добра, и исправник выхлопотал ему постоянное увольнение, изъявив желание платить за него подати. Тогда и дали старцу увольнительный вид, а исправник ещё просил у него прощения и завещал молиться за него Богу. О. Василиск отправился в свои пустынные пределы, хваля и благодаря Господа за милость, не переставая удивляться Промыслу Его: как скорбное Он вдруг перелагает на радостное!
Вновь достигнув своей возлюбленной пустыни, он стал по-прежнему жить в мире, проводя время в чтении Священных книг и выписывании из них для себя полезного. Молитвенное правило имел продолжительное: сверх канонов и определённого числа поклонов прочитывал ещё по десять кафизм. Читал неспешно, так что едва три часа выходило ему в сутки на рукоделие. Говорил же сам себе: «Теперь нет тебе извинения, если не молишься Богу, ибо получил увольнение не для работы, а для моления».

 
Коневский монастырь

   Увидев после долгой разлуки пришедших к нему отца Адриана и отца Зосиму, старец много радовался и отцу духовному, и юному другу сердца своего. После многих духовных и откровенных бесед отец Адриан начал убеждать о. Василиска переселиться в Коневец, говоря, что остров Коневский весьма уединён, что ему и о. Зосиме поставят в лесу по келье одна близ другой и что всё нужное они будут иметь от обители. Не этого ожидала и желала душа о. Василиска. Он хотел соединиться с о. Зосимой, но не желал расстаться со своей пустыней. Поэтому с признательностью благодарил старец отца Адриана, но кротко и смиренно отказывался от приглашения, говоря, что он и здесь имеет всё необходимое и что жаль ему расстаться со своим пустынным убежищем. Тогда о. Адриан сказал ему следующие слова: «Из писаний и преданий святых отцов видно, что всего полезнее жить близ отца своего духовного и зависеть от него. Итак, если не послушаешь меня, то отныне ты не сын мне духовный и будешь связан от меня, как преслушавший волю своего отца». Услышав сие, о. Василиск залился слезами, припал к ногам о. Адриана, прося прощения, и дал слово ехать с ними.
В откровенных и дружеских беседах с монахом Зосимой старец говорил, что склонился послушаться ещё и потому, чтобы Зосима при нём привыкал к пустынному житию. А немного позже, по приезде в Коневец, открыл он о. Зосиме, столь любящему его, и свои сокровенные чувства. «Всегда просил я Господа, чтобы послал мне друга духовного, искреннего, сердечного, единодушного, ибо и в безмолвии трудно жить одному. Сказано: «Брат от брата помогаем, яко град тверд» и «горе единому». Итак, я просил Бога, а сам не решался никого принимать, ожидая, пока Сам Господь, «ими же веси судьбами», явит мне такового. И вот с первого моего с тобою свидания, хотя ты был тогда совсем юн летами и в светском ещё одеянии, душа моя прилепилась к тебе столь сильною любовью, что как будто известился я, что в тебе даёт мне Господь просимого мною. Не полагаясь, однако же, на свои чувства, я ожидал, что Господь устроит о нас. Увидел я, как жертвовал ты собою для меня, недостойного, приметил и твоё постоянное и усердное желание жизни пустынной и подвижнической, но всё ещё не уверенный в твоём сердце, я сделал последнее испытание, отправив тебя в Коневец. Наконец и твоё безответное послушание, и не ослабевшая в трёхлетней разлуке твоя истинная ко мне, грешному, любовь, и воля отца духовного – всё сие теперь вполне уверило меня в том, что на это есть воля Божия, и утвердило в уповании, что Господь соединит нас вечною святою любовью. Видя же исполнение Божьего назначения и взаимную святую любовь нашу, мог ли я воспротивиться сему? Благословен Бог, благоволивший так!»
С этой минуты о. Зосима положил в сердце своём твёрдое намерение, чтобы с помощью Божией до своей смерти или до кончины старца не разлучаться с ним и быть в совершенном к нему повиновении.
Исполняя богоугодное их желание и своё обещание, добросердечный отец Адриан велел выстроить для них две келии неподалёку одна от другой, а от монастыря в трёх верстах и с молитвою и благословением отпустил их на безмолвие, поручив юного о. Зосиму опытному о. Василиску. Однако смиренный старец, хотя и любил Зосиму, как душу свою, не принимал его в сына и ученика себе, считая, что по просвещению ума своего он более сведущ во всех Святых Писаниях и кроме того в короткое время своего искуса в монастыре стал опытным иноком. О.Зосима открыл ему тайное монашеское сокровище, объяснив учение о сердечной молитве. Отец Василиск вполне был этим вознаграждён за то, что оставил пустыню и пустынников. Прежде он не знал об этом искусстве. С возгоревшейся ревностью, усердно начал он упражняться в Иисусовой молитве и так полюбил её, так прилежно обучался ей, что порой доходил до изнеможения. И плоды молитвы не замедлили явиться в этом простом и смиренном сердце, поистине любящем Господа.
О чудных духовных действиях священной сердечной молитвы в старце Василиске отец Зосима составил особую рукопись, куда прилежно записывал откровения подвижника. О. Василиск не только доверял ему тайны своего сердца, но и сам рассматривал и выправлял эту рукопись. Из любви к ближним старец согласился после смерти своей не оставлять её под спудом, но открыть для пользы других. Пока же сообщал всё о себе одному только о. 3осиме с завещанием хранить тайну до его кончины, что тот и исполнил свято. И повесть схимонаха Зосимы (Верховского) о житии старца Василиска и тем паче рукопись, ценность которой трудно определить словами, говорят нам, сколь угоден Богу был их дружественный союз, сделавший возможным появление на свет этого истинно-духовного сокровища.
Жизнь их близ Коневецкой обители складывалась так: пять дней неисходно проводили они в безмолвии, а в субботу, после вечерних своих правил, приходили в обитель ко всенощной. В воскресенье, отслушав литургию, обедали вместе с братией за общей трапезой и, получив от начальника на пять дней всё нужное им для пищи и работы, также и книги для чтения, опять к вечеру в воскресенье возвращались в своё уединение, где много трудились для обители. Отец Зосима научился переплетать книги и писать уставным письмом, а отец Василиск делал глиняную посуду. Ещё плели они корзины, лапти, делали лукошки и бурачки из берёзовой коры; в собирании же ягод и грибов томили себя до усталости, а в субботу всё: и рукоделие своё, и плоды – приносили в обитель. Отец Зосима имел большую склонность читать святые книги. Отец же Василиск, не весьма искусный в чтении, предавался более молитве сердечной и в простоте смиренного духа просвещал ум свой благодатию Божией. Втайне от всех он носил по нагому телу жёсткую власяницу, сотканную из волос конской гривы и хвоста. Собираясь в праздники у настоятеля или другого брата на духовные беседы, братия особенно любила, когда присутствовал здесь отец Василиск, потому что с его помощью не раз разрешались трудные вопросы и недоумения.
Приходилось отшельникам преодолевать и искушения, ибо враг спасения нашего весьма опытен в искусстве губить людей и расставляет сети так, что они не сразу бывают приметны. Один такой поучительный урок подробно изложил в книге своей старец Зосима: «Однажды я сказал старцу моему: «Зачем так много занимаемся мы рукоделием, особенно собиранием ягод? Если нам Бог дал жизнь отшельническую, то и должны более молитвой, чтением и богомыслием заниматься. Братья же и без нашего рукоделия и без наших промыслов имеют достаток во всём. Кроме нас есть кому собирать и приносить на трапезу грибы и ягоды». На это старец отвечал мне: «Весьма много и того для нас, что мы по любви братьи к нам не в молве, а в тишине живём и всё нам готовое от монастыря подается. За то и нам надо хотя бы малостью послужить; к тому же мои молитвы не так Богу угодны, как братские: принесу нечто – они на трапезе покушают и помолятся за меня Богу, а я верую, что ради их молитв Господь более меня помилует». И старец вседневно ходил собирать ягоды и грибы, а на воскресный день относил в монастырь, за что все братья много его благодарили.
Я же мысленно его осуждал, зачем ещё суетится, а не безмолвствует, и часто за это в лицо его укорял. Он же опять отвечал мне: «Можно с Божией помощью и ягоды собирать, и память молитвенную о Боге и богомыслие иметь, ибо тоже уединён, не с народом. Пособирав же, для отдохновения можно сесть во внимании сердечной молитвы». И подобное сему многое мне советовал, да не высокоумствую о своих успехах и да не на себя надеюсь, но наипаче на молитвы братий. И прибавлял: «По месту должно вести житие своё; здесь общее житие, обще и трудиться должны: братья всем, что необходимо в монастыре, нас снабжают, а мы должны пустынными трудами им отплачивать. Здесь близ нас множество ягод, если мы не будем брать, они так и останутся: братии далеко сюда ходить, да и недосуг, ибо другими монастырскими делами заняты. От молвы нужно удаляться, а не от уединённого послушания отказываться». Но я веровал более своему мнению, нежели старцеву раcсуждению; и так оставил его одного ходить за ягодами, а сам, оставаясь в келии моей, вместо того начал более поститься и молиться продолжительнее. Что же за моё несогласие и сопротивление последовало в чувстве сердца моего? Последовало совершенное ожесточение, досада, негодование, расстройство в мыслях, осуждение, томление и тягота в совести; и, видя себя объятым всем таковым, начал я приходить в отчаяние. И если бы, Божиею милостию, не познал моего заблуждения – в совершенную бы пришёл прелесть. Тогда начал я окаявать себя с признанием, сколь гибельно, живя в повиновении у старца, не последовать его раcсуждению. И однажды упал я к ногам старца, прося прощения. Тогда он радостно принял меня о Боге и простил. Со словом прощения его все те сопротивные чувства, томившие меня, исчезли, и тогда же я воcчувствовал самого себя в прежнем обычном моем настроении, то есть мирным, радостным, исполненным любви и покорным старцу».
С тех пор ничто уже не возмущало их единодушного и богоугодного жития. Они были любимы и уважаемы отцом Адрианом и всею братией, так что когда в субботу подходили к обители, то все братья бросали дела свои, с радостью бежали им навстречу, кидались в ноги и обнимали их. Каждый искал поговорить с ними наедине, открывая им всю душу свою, и находили в беседах с ними большую для себя пользу и утешение. А отец Адриан всегда оставлял их ночевать в своих кельях и весь вечер и утро проводил с ними не только в духовных беседах, но и в откровенных разговорах, ибо так чтил и любил их, что без их совета ничего и делать не начинал в обители.
Постепенно коневские пустынники сделались весьма известны, и Коневский остров стал наполняться посетителями и усердными жертвователями. Во всякое воскресение и праздник такое множество народа стало собираться в церковь, как никогда не бывало прежде. Многие издалека приезжали, чтобы видеть святых пустынников, и не только в монастыре теснились, чтобы посмотреть на них и услышать от них хотя одно слово, но стали ходить к ним и в пустынное их уединение: иные – просить их молитв и благословения, иные – советов, иные – утешения в скорбях, иные – наставления в искушениях, принося им много подарков и денег, всякой пищи, холста и прочего. Но они ничего не принимали, а советовали подавать на братию в обитель, причём иные исполняли по воле их, а другие тихонько оставляли своё подаяние или на пороге кельи их, или за дверями, и они, найдя после, сами отдавали в обитель. Однако не только не утешала их слава человеческая, но так была им тяжела, что они непременно решились удалиться и обратились с убедительным прошением к отцу Адриану, чтобы он отпустил их на Афонскую гору, или в молдавские пустынные пределы, или на какой-либо необитаемый морской остров. Но отец Адриан никак не соглашался, говоря: «Не оставьте меня, о добрые и любимые чада мои, в старости и слабости моей, пока не освободит меня Бог от этой должности на покой души и тела или пока не успокоюсь в недрах общей матери нашей земли». И от любви к нему, и от страха преслушать отца и начальника своего, остались они ожидать воли Божией.
Так прожили они десять лет. На одиннадцатом году пребывания их близ Коневского монастыря строитель его, а их духовный отец Адриан пожелал принять великий образ схимы и переехал в Москву в Симонов монастырь. На прощание преподал он своим духовным чадам благословение и советовал отправиться в Сибирские пределы, но о. Василиску с о. Зосимой более желалось на Афон. Трижды они пытались отправиться туда, но тщетно – не допустил их Господь там побывать. Опытно познав, что воля Божия для них не на Святой горе подвизаться, собрались они отправиться в Сибирь, но, по слабости человеческой, устрашились разговоров о сибирских морозах и пошли сначала в Малороссию. Милостью митрополита Киевского были они приняты в Киево-Печерской Лавре и пробыли там два месяца, оттуда двинулись в Крым, но из-за большого числа иноверцев не нашли себе там приюта и прибыли в город Моздок. Но и здесь пробыли недолго, а по причине частых набегов горцев отправлены были с конвоем в Таганрог, откуда приехали в Астрахань. Тут только осознали они, что Промысл Божий своими путями ведёт их к месту будущих трудов. Не стали более противиться Божией воле и, купив себе лошадь на деньги благодетелей, они без спутников отправились в Сибирь.

 
Тобольск

   Благословляя пустынников, отец Адриан советовал своим чадам возложить всё упование на Пресвятую Богородицу, наказав ежедневно петь тропарь «Заступнице усердная». И Божия Матерь явно хранила их во всё время путешествия. Так однажды, не имея сопровождающих, достигли они места, где нужно было свернуть с большой на проселочную дорогу. Многие не советовали им ехать одним из-за опасности нападения злых людей, и были они в нерешительности. Вдруг, без их просьбы, проезжающие с обозом купцы говорят: «Неизвестно нам, где с большим барышом товар наш продавать, но поедем для этих странников и проводим их чрез опасное и лесное место, а Бог ради них нам лучше поможет продать». И более двухсот верст о. Василиска с о. Зосимой провожали, охраняя и питая их. Когда же путники наши расстались с ними и уже одни поехали пространною степью, застигла их ночь, и открылись две дороги. Они не знали, куда ехать; леса никакого не было, и невозможно было развести огонь. Недоумевая, что делать, они остановились, и вдруг к ним подъехал человек, который указал, какой дорогой ехать и куда, а едва успели они сесть, как его не стало. Тут они удивились Божией милости над ними и приписали это Его Промыслу, изволившему их так помиловать. И ехали благополучно до самого Тобольска.

 
Кузнецкий храм

   Владыка Варлаам, Тобольский преосвященный, принял их радушно, предложил помещение в Иоанновском монастыре и достаточное содержание. По наступлении весны он дал о. Василиску и о. Зосиме письменное дозволение жить в его епархии там, где изберут себе место. А губернатор от себя снабдил их билетом, чтобы им по всей Тобольской епархии пользоваться свободным проездом и, где необходимо, иметь проводников. С таким напутствием обошли и объехали они множество разных пустынных мест. Новая зима застала их в Кузнецке. Желая уединённо и безмолвно перезимовать, они удалились от деревни за 40 верст и в дремучем лесу сделали себе землянку.
Сердцеведец Бог всегда знал веру и послушание Авраама или благочестие и терпение Иова, но Ему угодно было через испытания обнаружить их добродетели перед всем миром. Захотел Он и в сих избранных рабах Своих испытать желание священного и великого подвига безмолвия, их терпение и преданность Его Промыслу. Начало их пустынной жизни в Сибири было трудным и соединилось с тяжкой скорбью.
Уповая на милосердный Промысл Божий остались они жить в большом, дремучем и неизвестном им лесу в землянке. Сибирские морозы пробивались сквозь стены, вокруг бушевали пурга и метели, но огнь любви Божией преодолевал стужу. Подобно птицам небесным, весьма мало запасли они себе пищи в этом земляном гнезде и вскоре, при всей воздержной жизни своей, увидели, что ржаной муки остается мало. Стали примешивать к ней кору из ильмового дерева и пекли хлеб. Изредка пытались ловить рыбу в некоторых речных заливах, но она попадалась редко, а с умножением холода совсем перестала ловиться; последняя мука с корою почти заканчивалась, и прочий убогий запас их тоже вышел. Но попечение Отца небесного не оскудевало.
Отправляясь на зимовку, договорились они с одним благочестивым крестьянином, что он в определённое время подвезёт им продукты и оставит запас в условленном месте, так как по зимнему пути добраться до них будет невозможно. Этот же крестьянин обещал им весной, до разлива рек, помочь выбраться из тайги.
До места, где были положены продукты, добирались они обессиленными, голодными и, увидев оставленную для них снедь, очень обрадовались, что человек не забыл своего слова и что милостив к ним Господь. Тут же решили подкрепиться, но не было с ними никакого сосуда, в чем бы замесить муку. Тогда старец, сняв с себя балахон*, насыпал в него муки, положил снега и, растопив снег перед огнем, замесил тесто. На жару напекли пресного хлеба и поели.
«Сколь живительно, – вспоминает в своей книге о. Зосима, — когда после долгого употребления скудной пищи потом вкусишь снеди иной! Это мы на опыте познали, когда лука, принесённого нам, вкусили: он столь показался вкусным и сладким, что мы даже почувствовали в себе великое оживление и силу и удивлялись. Но и того умолчать не должно, что бывает некое изменение той же пищи, по благословению Божию: ибо иногда столь усладительным представляется простое кушанье, точно прелагается оно в иное качество, о чём мы многократно с удивлением друг другу сказывали: «И на пиршестве в богатых домах нет такой усладительной снеди!» Посему, рассуждая между собой, говорили: «За что нам ждать от Бога по смерти воздаяния, если в жизни этой так мы облагодетельствованы: живём во всяком спокойствии, услаждаясь душевным миром, радуемся, от всего свободны и в таком находимся устроении, что не требуется нам и хорошее одеяние и это рубище удовлетворяет нужду нашу. Не желаем усладительных брашен, ибо и простые пустынные снеди как бы прелагаются в лучшие и ощущаем в них вкус наиприятнейший. И, кроме всего этого, знающие нас так нас почитают, что всякий христолюбивый человек усердно готов нужды наши восполнять. Блаженнее же всего то, что мы таким духовным дружелюбием, единодушием и единомыслием связаны о Христе, что взаимный совет у нас бывает без разногласия и послушание охотнейшее между нами соблюдается с уважением друг к другу.
Ко всему этому, нет в пустынном пребывании нашем ничего такого, что бы отвлекало от богослужения, мешало заниматься чтением Св. Писания и питаться углублением в богомыслие. Но ещё и всякая вещь побуждает здесь к Богу простираться, всё зримое и слышимое склоняет к размышлению о всемогуществе, премудрости и благости Божией: если Господь Бог земле и прочим стихиям дал такое свойство, достаточное всех удовлетворить даже с излишеством, то чего Сам Господь Бог не дарует рабам Своим, Ему единому отдавшим себя и ревнующим об угождении Ему? Если Сам Бог Отец Своего Сына Единородного, Господа Бога и Спаса нашего Иисуса Христа, предал за нас, грешных, на горькое мучение и поносную смерть, то как сомневаться можно, чтобы не помиловал Он всех кающихся и к Нему прибегающих грешников и не даровал бы им небесного жития? Посему и нам грешным зачем отчаиваться в Божием милосердии: только поусердствуем просить Его, чтобы теперешнюю свободу помог бы нам во всю нашу жизнь удержать и жительствовать богоугодно». И делается душа от всего созданного отрешённою и всё время проходит в размышлениях, которые более и более влекут в любовь к Единому Богу и заставляют тщательно смотреть за собой и блюсти от всего развлекающего свою сердечную тишину».
При таком образе жизни скоро познали они блаженное радостно-печалие и просвещение в мыслях. Ибо часто было у них двоякое чувство в душе: то радость о том, что сподобились спокойно и безпрепятственно служить единому Богу, то печаль от неизвестности о прощении собственных грехов.
Начиналась весна, а крестьянин по неведомым причинам к ним не приехал, и, видя, что дальнейшее ожидание безполезно, отшельники решились идти сами. Расстояние в сорок верст полагали они пройти дня в два-три, но на деле путь этот занял не одну неделю. Двинулись они сначала вдоль горного хребта, в низовьях которого протекала река Томь. За хребтом стояла непроходимая тайга, на двести вёрст не было ни одного жилища. После первых дней пути увидели они, что совсем заблудились и в какую сторону идти не знают: небо затянуло облаками, ветер воет, солнце вовсе не появляется. Запас пищи подходил к концу и, не зная, сколько ещё придётся идти, решили экономить: весь день шли без еды и только к вечеру, в изнеможении, разводили огонь, готовили пищу и отдыхали. Если по пути встречалась засохшая рябина, собирали ягоды и ели, но плодов весной попадалось мало. «Не может быть, – ободрял старец Василиск своего спутника в трудные минуты, – чтобы Господь Бог нас здесь голоду предал; разве чем другим накажет за наши грехи. Ибо если неблагодарный народ израильский питал Он в пустыне, то нас ли одних не пропитает?» Так прошла неделя. Погода путникам отнюдь не благоприятствовала. Облака закрывали солнце, дул сильный ветер, и временами возвращались сильные морозы. Передвигались они на лыжах. У старца Василиска лыжи были без носовых подволок, что мешало ему подниматься на возвышенности. Отец Зосима тащил за собой санки, гружёные их незамысловатым имуществом и остатком съестных припасов, и поэтому лыжи с подволоками были у него.
Предав себя на волю Божию, двигались они, ориентируясь по солнцу, а в пасмурные дни – по коре деревьев. Одежда и обувь на них поизносились, еда подходила к концу, всё меньше оставалось сил. Один из дней выдался до того морозным и ветреным, что путники едва могли передвигаться. Шли они в то время по безлесным горам и долинам, а не было леса – значит не было дров и негде было укрыться. Стоя на вершине горы, высматривали они место, где бы можно было устроиться на ночлег, и вдруг у старца порвались ременные крепления на лыжах – двигаться дальше не было никакой возможности. Исправить крепления на таком ветру и морозе было не под силу, и странники вынуждены были заночевать в небольшом ельнике. С трудом насобирали немного дров, разожгли костер и, не поев, легли прямо у самого огня, чтобы хоть немного согреться и отдохнуть, но ветер был такой сильный, что задувал огонь, и скоро костер погас совсем.
Проведя ночь почти без отдыха и кое-как исправив крепления, пришли они на другое утро пешком к берегу реки, через которую надо было переправляться. Старец, став на лыжи, перешёл по льду без препятствий. Следом за ним двинулся и о. Зосима, но так как он был тяжелей, то лед не выдержал его, и он стал тонуть, по грудь погрузившись в воду. На ногах лыжи, а нагнуться и отвязать их мешает лед. Сил старца, конечно, не хватило бы, чтоб вытащить утопающего. «Тогда, – вспоминал о. Зосима, – я отчаялся остаться в живых. Ибо ноги мои из-за креплений держались на лыжах, а сами лыжи в реке, увязли во льду и снегу. И никак невозможно было мне подняться и вылезти на берег, нагнуться же и рукою достать лыжи вода и лёд не давали. Старец мой, видя, что я так увяз, не знал, как помочь. Тогда воззвали мы к Божией Матери: «Пресвятая Богородице, помоги!» Я просил старца подать мне свою руку, говоря ему: «Авось как-нибудь, придерживаясь за тебя, выйду». Он подал, – и я так легко и скоро вышел к нему на берег, что мне кажется – легче, нежели бы я был свободным и не погрязшим! И как мои ноги вышли из лыж, привязанных к ним ременными креплениями, – это весьма удивительно. Только Господь Бог, ради Владычицы нашей Пресвятой Богородицы, восхотел даровать мне ещё жизнь и явить, сколь облагодатствован мой старец. Ибо какую бы он мог подать помощь своею рукою увязшему по грудь во льду и снегу и ещё в креплениях удерживаемому! Так я крепко засел, что после едва крюком могли лыжи изо льда и снега вытащить; одну даже пополам переломили. Тут более мы уже не могли идти. К счастию нашему, стояли там сухие деревья и мы, нарубив их, развели большой огонь. Да ещё благодарение Богу, что трут и огниво были у старца. Но как вся одежда на мне была мокрая, то и дрова мне рубить было неудобно: я принужден был снять с себя одежду и в одной свитке, бегая и согреваясь, рубил дрова. И так провели день, обсушиваясь и исправляя лыжи, и переночевали».
Но и день отдыха не мог восстановить их сил, и потому они оставили часть вещей под деревом. Взяли с собой только печатное Евангелие да книгу святого Исаака Сирина, как нужнейшую для безмолвствующих. Вместе с силами постепенно истощалась и надежда на спасение. Тогда решили пустынники дать обет Богу: в случае избавления – не есть во всю жизнь молочного, но вовремя спохватились и, опасаясь противоречить святым отцам, решили не есть молочного во все дни, кроме известных седмиц: с одной стороны, в честь и славу великих праздников, с другой – в опровержение еретических постов.
В тот же день, когда дали они это обещание, вышли на лесную дорогу. Как же обрадовались они, увидев её! Однако старец Василиск всё более ослабевал и уже не было сил у него двигаться. «Иди, – сказал он о. Зосиме, – этой дорогой дойдёшь до жилья, а оттуда за мной пришлёшь. Оставшихся сухарей тебе хватит дня на два, а я, имея дров довольно, с Божией помощью и не евши ещё дня два или три продержусь». О. Зосима не мог решиться на это и соглашался скорее умереть со старцем в лесу, чем оставить его.
Найденная дорога была летней и потому, двинувшись по ней дальше, они часто сбивались с пути. Там, где снег стаял до земли, они видели дорогу, и тогда сердца их ликовали надеждой, но местами снежные заносы были так велики, что они снова сбивались и вновь подкрадывалось отчаяние. Но Господь, посылая испытание, подаёт и силы на его прохождение. Вновь и вновь поднимались измученные путники и брели вперёд, уповая на милость Его. К великой радости они увидели отпечаток собачьей лапы, потом след человека, и наконец вдали показалась деревня!
Вместе с благодарственной молитвой к Богу неудержимым потоком полились слёзы. На том месте долго сидели они, отдыхая и размышляя, как Господь Бог отечески наказал, но смерти не предал их, что по Его Промыслу было им искушение в научение и в познание самих себя. А более всего благодарили Бога, что во всех прискорбностях удержал их Господь от ропота и не позволил отчаяться в Его всещедрой милости.
В деревне о них уже слышали и потому не приняли ни за бродяг, ни за беглых. В оборванных странниках узнали монахов, оставшихся на зимовье в отдалении от человеческого жилья. Два дня выхаживали их всем миром, подавая пищу и питье, обогревая в тёплом доме, затем снабдили одеждой и отправили до города Кузнецка.
Более двух месяцев был старец Василиск, как расслабленный, не мог сам ни пить, ни есть, но постепенно пришел в силу. Более молодой о. Зосима оправился быстрее и помогал ему во всём. Видя вокруг внимание и участие, решили они остаться в Кузнецком округе до конца жизни. В пятидесяти верстах от Кузнецка и в тридцати от ближайшей деревни, за Трикурыми проливами пустынники нашли себе удобное место, где с помощью благодетелей построили две кельи. И, неразлучные душою, сердцем и умом, разлучились они кельями ради большего безмолвия. Это было в 1799 году.
Место, выбранное ими, было окружено лесом и длинными озёрами, которые изобиловали рыбой. Земля для огородов оказалась плодородной, леса давали несметное множество ягод: смородины, черемухи и калины, да и кедровые орехи были не в дальнем расстоянии. Словом, Сам Господь избрал им место упокоения после всех испытаний. Прожили они здесь двадцать четыре года.
Чтобы не переносить непомерные тяжести от пролива до келии на расстояние больше версты, пустынники прокопали канаву от пролива до озера, на берегу которого находилась их келья. На лодке можно было спускаться в пролив, соединённый с рекой Томь, а потом тем же путём приводить обратно нагруженную лодку к самому жилью.
Для исповеди и Святого Причащения приезжал к ним священник со Святыми Дарами, так как старец по немощи не мог уже во время говения добираться до церкви.
Был между пустынниками уговор, чтобы ночью друг друга будить на молитву. Для этого между келиями протянули они верёвку с привязанным к ней куском дерева и, ударяя им в стену жилища соседа, пробуждали один другого. Ходить же друг к другу воздерживались до субботы, особенно в среду и пяток хранили уединение. А воскресение и праздники проводили вместе в чтении и духовных дружеских беседах, прогуливаясь по пустынным окрестностям. Весною же, когда травы еще не велики, недели по две не возвращаясь, ходили по разным лесным местам, по горам и долинам, взяв с собою огниво, котелок и хлебных сухарей. Когда подходило время обедать, набирали травы, называемой черемшою и готовили себе кушанье. В путешествиях этих случалось встречаться с оленями, косулями, иногда и с медведями. Местные жители научили их не бояться медведя, а смело идти на него, громко стуча во что-нибудь.
Добрые христолюбцы изредка посещали пустынных старцев, делая им приношения. Однако денег они решительно ни от кого не брали, а только лишь самые простые и скудные пожертвования, необходимые для их пропитания и одеяния. Причем старались воздавать и за них своим рукоделием: отец Василиск делал глиняную посуду, а отец Зосима – деревянную. Но когда в торжественные дни приносили им от христолюбцев праздничные кушанья: яйца, сыр, масло и тому подобное, – они принимали с благодарением, без платы со своей стороны, почитая это утешением, посланным от Бога ради великого праздника. Ибо в будние дни, а особенно в посты, соблюдали они строгое воздержание, по три и по пять дней ничего не вкушая и сохраняя глубокое безмолвие и уединение, праздники же почитали разрешением на скоромную пищу. Впрочем, более предавались они тогда утешениям духовным. Особенно после Святой Четыредесятницы, во время которой духом и телом сраспинались Распятому, досточудно праздновали они светлое Христово Воскресение. Проведя светоносную ночь в чтении и сердечной молитве, пропев светлую утреню и часы и несколько отдохнув, укреплялись они во славу Божию праздничной пищей. Затем, взяв с собою Цветную Триодь, Евангелие и ещё какую-либо духовную книгу, а также немного праздничных снедей, топор, огниво и котелок, уходили гулять по пустыне недели на две или три, оставляя кельи свои незапертыми. Ходя по лесам, горам и долинам, оглашали они всю пустыню сладким торжественным пением: «Христос воскресе!» – как бы возвещая всей твари о воскресении её Творца и прогоняя тою вестью бесов из всех диких, мрачных и непроходимых пустынных мест. Во время этих благочестивых прогулок, когда наставал час обеда, с утешением трапезовали они на каком-нибудь пне или пригорке; а когда наступала ночь, то на голой земле засыпали они сладким сном. Ни разу ни заря и ни одна птичка не предварили утреннего их пения: «Утреннюем утреннюю глубоку». Таково было их празднование внешнее. Но невозможно описать празднования, которое совершалось в глубине души их, ибо никакие слова не могут в точности изобразить внутреннюю жизнь истинных пустынников, о которых Церковь воспевает: «Пустынным живот блажен есть, божественным рачением воскриляющимся». Впрочем, не одну Пасху и Пятидесятницу, а и прочие летние праздники проводили они подобно этому.
В зимнее время не виделись они иногда дней по пять до субботы, желая принести из благодарности в жертву Богу самое сладкое и драгоценное для них – братское свое сопребывание. К тому же познали они опытом всю пользу и утешение строгого, глубокого безмолвия, которое требует по временам и совершенного одиночества. Встречаясь же, вели духовные и дружеские беседы и всё, что было с ними за прошедшие дни, в тонкости рассказывали.
Ревностный в подвижничестве и смиренный, старец Василиск восходил в духовной жизни «от силы в силу». По свидетельству святых Отцов Восточной Церкви, «путь к Богу – молитва. Измерение совершаемого пути – различные молитвенные состояния, в которые постепенно входит молящийся правильно и постоянно». Духовные состояния, испытываемые старцем Василиском при совершении молитвы Иисусовой, становились всё возвышеннее, всё непостижимее для плотского человеческого разума. Как и прежде, в тайны своей духовной жизни посвящал он сподвижника своего и друга – старца Зосиму, который трепетно и благоговейно записывал эти откровения в свою рукопись. Работая над заветной тетрадью, он надеялся, что придёт время, и труд его станет достоянием многих, ищущих спасения, ибо духоносный старец связал его обещанием хранить тайну лишь до своей кончины, после которой соглашался, чтобы и другие узнали о дарованных ему свыше благодатных действиях молитвы Иисусовой.
Много лет прожив в уединении, старцы, наконец, решились нарушить его и уступили настойчивым мольбам одного мещанина невоздержной жизни, который обещал, что, если будет жить при них, то не прикоснётся к вину. Пустынники рассудили, что если его не принять, то с них душа его взыщется. Чтобы не мешать никому, он построил себе келью отдельно. И Господь Бог так укрепил его во всё время жизни в пустыне, что он нисколько не пил вина до самой своей кончины. Затем вскоре и другого приняли старика, купца, который и в доме своём жил богоугодно, а при пустынниках проводил своё житие ещё воздержнее. Много раз, говея, по пять дней не ел, был смирен, послушлив и благонравен. А после этого к ним в пустыню вступил ещё и третий подвижник – Пётр Мичурин, юноша с пламенным усердием к Богу. Прилепясь истинною любовью к старцу Василиску, он предал всего себя в его полное руководство и духовное наставничество. Старец же, ясно видя волю Божию, чтоб ему самому пребывать с братией для их пользы и назидания, благословил друга своего на глубокое безмолвие и уединение. О. Зосима поставил себе келию в пяти верстах от них, а отец Василиск остался с братией. Но по горячей взаимной любви не могли они расставаться надолго, а условились, чтобы в большие праздники приходил о. Зосима к старцу и братии на всенощное пение и на общую трапезу.
Иногда же, несмотря на старость и слабость свою, и отец Василиск посещал своего друга в дальней его пустыни. «Сколь желательным и любезным для меня было его посещение, в точности описать не могу, – признавался о. Зосима, – ибо назначенного им дня ожидал, как торжества, встречал с радостными слезами. Слова его услаждали сердце моё, все его советы непреложными я почитал, все мои намерения и всякие мнения предавал на его рассуждение. И что с ним в прошедшие дни происходило, он мне подробно объяснял, а потом советовались и на будущие дни, как и в чём соблюдать себя, и каким рукоделием заниматься, и какой чин в трапезе сохранять. По совершении же обычного молитвословия, положенного в тот день, вместе обедали.
Когда же придёт час уходить ему от меня, тогда со слезами провожал я его, с истинною сердечною печалью. Разлучившись же с ним и обратно возвращаясь, не мог я просто идти, но всегда, от любви и веры моей к нему, старался моими недостойными ногами ступать на его следы, веруя, что и это будет мне в помощь. Возвратившись же в келью мою, вещи, которые держал он руками, целовал я, возводя мысленно к нему мою горячую о Боге любовь.
Много раз ночью будто сам он будил меня, особенно в те часы, когда должно на молитву вставать, и так явственно, как бы слышу и походку его. Голос же, точно его истинный, вне келии явственно молитву творит: «Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас». Услышав его голос, вдруг пробуждался я, чувствовал себя бодрым и часто отвечал: «Аминь!» – думая поистине, что старец пришёл и стоит вне келии, и много раз бросался дверь отворять ему. И почти всегда после излишнего моего сна, когда в должное время сам не пробуждался, молитвенный голос будил меня. И так уже я привык к такому подобию его голоса, что когда пробужусь, то сам себе и говорю: «Не старец мой пришёл, то Ангел его пробуждает меня»».
Два раза, однако, были у них такие искушения, что едва не разлучались они навсегда. Так однажды начались у них несогласия, но оба недоумевали об этом и не видели уважительной причины, по которой следовала бы им друг от друга разлучиться. Тогда, познав козни вражии, стали они один другого предпочитать и всячески смиряться. И за такое их обоюдное смирение и усердие возвратились к ним вскоре прежняя любовь и единодушие. В другой раз пришло старцу Василиску желание совсем отказаться от вкушения рыбного и молочного. О. Зосима не соглашался с ним, увещевая из Св. Писания и св. отцов не отклоняться от Церковного Устава, а употреблять немного скоромного в «честь и славу великих праздников». Такое прение их продолжалось более полугода. О. Василиск хотел уже было навсегда оставить своего друга и сотаинника, удалившись в иное место, но, милостью Божией, был склонен тремя «Ответами» о. Зосимы к совершенному примирению и полностью умиротворился. После этого даровал им Господь уже во всю жизнь, до смерти о. Василиска, пребывать друг с другом в единодушии и чистосердечном дружелюбии.
24 года прожили старцы Зосима и Василиск в пустыне почти неисходно, думая, вероятно, и окончить там свои дни. Однако, «зажегши свечу, не ставят её под сосудом, но на подсвечнике, и светит всем в доме» (Мф. 5, 15). Господу было угодно, чтобы стяжав высокие добродетели, они послужили теперь делу спасения ближних.
Некая мещанка города Кузнецка, Анисья Котохова, пожелала начать иноческую жизнь. Поблизости монастырей не было, а в Россию ехать было далеко, и решила она прибегнуть к духовному руководству пустынников. Когда о. Зосима рассказал отцу Василиску о просьбе благонамеренной женщины, старец сказал: «Слава Богу, что нашлась такая, пекущаяся о спасении своём! Может быть, и другие присоединятся к ней в богоугодном её намерении». Получив их согласие и доверив им свою волю, она поселилась в деревеньке на берегу реки Томи, чтобы наставники её могли водным путем добираться к ней; селиться же в лесу ей не было благословения. Как предсказал старец, проситься к ней в сомолитвенницы стали и другие девицы. Появилась мысль выстроить особый дом для всех собравшихся на иноческий подвиг.
Теперь старец Василиск стал чаще бывать здесь, окормляя и наставляя женщин в иноческой жизни; иногда посылал он к ним и о. Зосиму. Очень скоро очевидным стало неудобство монашеского жития среди мирян – надо было хлопотать о переводе инокинь в какой-нибудь упразднённый монастырь. Тобольский архиерей благосклонно выслушал просьбу, с которою явился к нему монах Зосима, и согласился отдать под их нужды заштатный опустевший монастырь в городе Туринске. Но обитель эта числилась как мужская, и надо было исхлопотать перевод её в разряд женских. О. Зосима отправился в Петербург.
Подвиги и душевные качества боголюбивого старца Василиска были уже хорошо известны благочестивым людям России. И чем глубже он скрывался в лесах и пустынях, тем больше слава о нём распространялась в российских городах и сёлах, и в самой столице. Все члены Святейшего Синода без колебаний согласились на преобразование монастыря в женский. Министр Духовных дел князь Голицын при встрече спросил у монаха Зосимы: «Жив ли старец твой Василиск, и с его ли согласия начинаешь дело?» Тогда отец Зосима показал князю лоскуток бересты с написанным рукою о. Василиска благословением на это дело и пожеланием успеха. Князь с благоговением взяв лоскуток, поцеловал его и сказал: «Теперь всё будет сделано». Также и митрополит московский Филарет оказал о. Зосиме в его предприятии поддержку, благорасположение и даже помогал составлять прошения. Высочайшим повелением Государя Александра Павловича было определено: «Туринский монастырь возобновить и обратить в женский». Управлять им был поставлен монах Зосима Верховский.
После годичной разлуки, с неизъяснимой радостью и благодарением ко Господу увиделись опять старец Василиск и его верный ученик и сподвижник. Радовались и сёстры о возвращении отца своего и наставника и о благоволении Св. Синода. В это время один из старичков, живших в пустыни, скончался, другой, по болезни и дряхлости, возвратился в своё семейство, где тоже вскоре сподобился благочестивой кончины. И третий ученик, Петр Мичурин, только 9 месяцев подвизавшийся, как описано в житии его, также отошёл в вечность. Таким образом, боголюбивые пустынники никого не оставляли в сибирском лесу. Вскоре, а был это 1822 год, состоялся переезд сестёр в Свято-Николаевский монастырь. Старцу Василиску срубили келейку в восьми верстах от обители. Племянница о. Зосимы, будущая игумения Вера (Верховская), оставила описание о. Василиска и его пустыньки того времени. Она рассказывает, что это был маститый старец в худом рубище, с куколем на голове, к которому спереди пришита береста в виде зонтика, для защиты слабых глаз от солнца. Едва заметно, что когда-то куколь был из черного сукна. Весь вид старца кроток, тих, ласков и весел. Келья же его – крошечная, низенькая, с маленьким окошком. В одном углу – небольшая глиняная печка, в другом – земляной одр, покрытый рогожей, под которым в изголовье лежат дрова. Пол – земляной; над одром в углу – медный крест и образ Божией Матери. В печке – горшочек с постническим кушаньем пустынника: пареной травой и печёными грибами, на лавке – черствый хлеб, получаемый им из монастыря. Здесь о. Василиска любили навещать сёстры, монастырь же он посещал изредка, однако советами во всём помогал своему другу и сотаиннику.
Отец же Зосима написал для новой обители Устав, положив в его основание правила общего жития св. Василия Великого, и как только мог заботился о благоустройстве своей паствы – был он для сестёр поистине отцом и наставником. «Его присутствие, его чудный пример, его сильные молитвы, его сладчайшая отеческая любовь и доброта со всеми, его добродетельные наставления производили удивительные действия», – через много лет напишет игумения Вера (Верховская). Вот краткое описание первоначальной жизни в монастыре. Богослужение совершалось ежедневно и строго в согласии с Церковным Уставом, накануне воскресных и праздничных дней служили всенощное бдение, а вслед за ним литургию, по окончании которой все с пением шли в трапезную. Пища в обители во весь год употреблялась только постная, кроме шести сплошных недель. В понедельник, среду и пятницу соблюдался «девятый час», т. е. до трех часов дня никто не имел права ни пить, ни есть, а в три часа один раз обедали, без постного масла; Великий пост отличался особым воздержанием. Всё у сестёр было общее и самое простое, денег своих никто не имел, в монастырских трудах участвовали все одинаково. Особенно любили ходить в лес, за грибами и ягодами, так как часто встречал их там с любовью старец Василиск.
Имел о. Зосима чрезвычайный, особенный дар разгорячать сердца сестёр к подвижничеству не строгостью и принуждением, а отеческой любовью и собственным примером. Сам он будил их на молитву за час до утрени, совершал с ними положенное правило, читал поучения святых отцов и постепенно старался учить умному деланию – сердечной молитве. Почти все 40 насельниц были молодого возраста. Жизнь свою проводили они в единодушии и ревности к благочестивым подвигам под руководством столь мудрого и опытного отца.
Однако недолго продолжалось это благословенное время, ибо враг, бросающий всюду семена плевел, посеял их и в новой общине. Две из сестёр, вдова советника Васильева с дочерью, наущением дьявольским написали на о. Зосиму клеветническое письмо Тобольскому преосвященному с просьбою об его удалении из обители и назначении им игуменьи, намекая при этом на себя. Началось следствие и по Указу из Св. Синода в монастырь прибыла комиссия. Но дело члены комиссии повели сразу несправедливо и пристрастно, в пользу указанной советницы. Призывали на допрос и девяностолетнего согбенного старца, обвинявшегося бунтовщицами в проживании при обители без паспорта. Наветчицы не знали, что у него был уже новый законный вид. Так не избежал оскорблений и старец Василиск, удручённый старостью, подвижническим житием и проведший 70 лет в пустыне в глубоком безмолвии. Но такова уж воля Божья о всех избранных Его рабах. Тогда-то во всей чистоте пред всеми проявились возвышеннейшие добродетели обоих старцев: смирение крайнее, незлобие, полная преданность воле Божией и любовь ко всем без исключения людям, даже к своим явным врагам и недоброжелателям. Не только сами переносили они всё с терпением и великой кротостью, но и сестёр всячески увещали сохранять миролюбие и благодушие в отношении тех, через кого пришло это скорбное и нелёгкое испытание. «Побеждайте благим злое, любите враги ваша», – постоянно напоминал ст. Зосима своим духовным чадам, сам подавая им в том лучший пример.
Однако события развивались своим чередом. Указом Св. Синода вскоре было предписано «снять с попечителя бремя управления монастырем и, избрав чередную начальницу, представить ей оный в полное управление». Настоятельницей была поставлена советница Васильева, а старцу Зосиме было велено покинуть обитель. Горю и слезам всех сестёр не было предела. Но в это время произошло ещё одно событие, несомненно свидетельствующее о высоком духовном преуспеянии и святости жизни присного друга о. Зосимы – старца Василиска. Двоим из членов следственной комиссии – Тюменскому архимандриту и Туринскому благочинному – в одну ночь было грозное явление благолепного старца, который строгим и убедительным голосом увещевал их оправдать и защитить о. Зосиму по причине его полной невиновности. Прибыв после этого в пустыню о. Василиска, они оба признали в нём явившегося им старца и с тех пор заметно переменили свои мнения и действия. Искренно раскаялась и дочь советницы Васильевой, но изменить ход дела было уже невозможно. Старец Зосима был вынужден ехать со своими племянницами в Тюмень. Трогательным было последнее прощание двух великих пустынников и духовных о Господе друзей, плакавших, но и радовавшихся духом, что терпели они скорби и разлуку ради Христа. Чувствовали они, что расстаются уже до вечности.
После отъезда о. Зосимы старец Василиск, всё более нуждаясь в уходе, насовсем переселился в монастырь – ему сделали келью-землянку на территории обители. Недолго пожил он здесь в здравии. Подступили к нему старческие немощи и уже не отпускали до самой смерти, но до последнего мгновения не терял он бодрости духа и упования на милость Божию. При блаженной кончине его служил ему некий боголюбивый крестьянин. Он рассказывал, что отец Василиск знал время своего исхода, но говорил об этом прикровенно. Когда крестьянин стал проситься у него сходить домой, то отец Василиск сказал ему: «Любезный мой, если ты нашёл корабль с богатством, то не упускай его». Поселянин понял, что он говорит ему о награде от Бога за его служение старцу, но отвечал: «Я, отче, скоро приду. На другие сутки, как в воскресение ударят к утрени, я возвращусь к тебе». «Ты придёшь, – сказал старец, – а в это самое время и уплывёт корабль». Добрый поселянин послушался и не пошёл домой. И в самом деле, как только ударили в колокол, старец испустил последний вздох, и святая душа его отлетела на небо. Накануне своей смерти он исповедался, соборовался и причастился Святых Тайн, перед этим ещё раз предсказав о своём исходе. Было это так: советница Васильева, навестив его за день до кончины, спросила, не желает ли он исполнить последний христианский долг. Старец с неизменным смирением своим отвечал: «Ты здесь начальница; если сделаешь сие для меня, странника, то тебе же будет и награда от Бога». Она хотела было отложить до следующего дня, до воскресения, но он сказал: «Если хочешь, то сегодня окажи сию милость, а другого дня я не дождусь». После этого, соборовавшись и причастившись, ранним воскресным утром 29 декабря 1824 года отошёл он к Богу. Тот же служивший ему поселянин рассказывал, что незадолго до кончины старец был как бы кем-то истязуем, однако не печалился и не отчаивался, благодушно надеясь на милость Божию, и был в совершенной памяти и уме. Когда же совсем изнемог, то по его просьбе поселянин крестил старца его же рукой, видя при этом, что грудь отца Василиска поднимается и трепещет необычайным колебанием. Приложив руку свою к его груди, поселянин ощутил, что сердце в умирающем сильно бьётся и мечется во все стороны. До самого последнего вздоха был старец в устной и сердечной молитве и со словами: «Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий» – испустил дух, будто уснул. Причём и по исшествии духа сердце ещё долго в нём трепетало. Очень сожалел потом о. Зосима, что лишился он утешения слышать о благодатных действиях, услаждавших в предсмертные минуты чистое сердце его друга, но и тут смирялся и за всё благодарил Бога.
За четыре дня, прошедших до приезда о. Зосимы, вид почившего не только не сделался хуже, но стал ещё благовиднее. Тело его было мягким, как у спящего. Отец Зосима приказал написать с него портрет, ибо по глубокому смирению своему при жизни старец на это никак не соглашался. Перед погребением же на седьмые сутки, когда стали вынимать тело старца из гроба, чтобы спеленать в мантию, то оно оказалось гибким, как у живого. Наконец, наступило последнее прощание. Лицо о. Зосимы имело необыкновенное выражение: казалось, душа его пребывает с душой любимого наставника. Он весь был углублен в необычайное состояние, безпрестанные слёзы в молчании катились по бледному лицу, на котором отражалась вместе с тем и духовная радость. Все сёстры в священном безмолвии окружали печальный одр и неусыпно читали псалтырь, а посторонние, которых собралось очень много, безпрерывно служили панихиды. Пальцы правой руки почившего старца остались сложенными для крестного знамения, что видно и на портрете. Погребён он в Туринском Свято-Николаевском монастыре, близ алтаря Воскресенского собора, на северной стороне. На надгробной мраморной плите по благословению старца Зосимы была сделана следующая надпись:
    «Друг твой духовный, грешный Зосима Верховский, бывший попечитель сего девичьего монастыря, всех призывает на гроб твой да Богу возглашает: «Покой, Господи, раба Своего, монаха Василиска, жившего в пустынных пределах множае 60 лет, который во свидетельство любви своей к Богу оставил до 75 действий молитвенных, бывших в сердце его множицу».
В 1913 г. над могилой старца была построена, а в 1914 г. освящена каменная часовня во имя св. мученика Василиска. Её посещало множество богомольцев, которые часто служили панихиды, молясь о упокоении всеми любимого и почитаемого подвижника.
Вся жизнь старца Василиска являет нам собой пример полного самоотречения и ревностного следования за Господом, подлинного исполнения Евангельских заповедей о любви к Богу и ближним. Не обладая никакой мирской мудростью, он был удостоен от Господа премудрости «свыше». Сознавая и почитая себя «малейшим» в мире сем, он сподобился стать великим о Господе и засвидетельствовал своим примером истинность Евангельских слов: «Блажени чистии сердцем, яко тии Бога узрят!»

Посмертные чудеса и явления старца Василиска Сибирского

   После трагических для Русской Церкви событий 1917 года Свято-Николаевский Туринский женский монастырь был закрыт. С 1922 г. в его зданиях последовательно размещались: детская колония для девочек из репрессированных семей, детский дом, автошкола ДОСААФ (ОСТО). Замечательный Воскресенский храм был полностью разрушен, причём кирпич с него употреблён на строительство спичечной фабрики, а само место, где он находился, заасфальтировано. Той же участи подвергли и часовню над могилой старца Василиска, – на её месте возвели гаражи. Только в 1996 году монастырь был возвращён Русской Православной Церкви, полная разруха и запустение ожидали вновь прибывших туда сестёр. Но не оставил Господь Своею милостью место молитвенных подвигов верного раба Своего. И по сей день являет Он в тех краях, по молитвам к старцу Василиску, Свои дивные и преславные чудеса.
   1) Рассказ прихожанки храма во имя Всемилостивого Спаса г. Туринска Котовой Риммы Пантелеимовны (в крещении Антонины), 1939 г. р.: «Случилось это в 1995 году. Мой сын Андрей, работающий шофёром, далёкий от веры и любитель выпить, весело проводил время с дружками на берегу реки Туры, близ Свято-Николаевского монастыря. На солнышке его пригрело, он задремал и увидел сон: будто выходит откуда-то из-под гаражей, построенных на месте часовни старца Василиска, благообразный старец, с седой бородой. Подходит к нему и строго внушает: «Смотри, парень, ни под каким видом не пей!»
Необычайность и ясность сна поразила Андрея, и он начал воздерживаться от спиртного. Однажды утром дружки особенно настойчиво зазывали его выпить, но он наотрез отказался, а через несколько часов на дороге насмерть сбил мальчика и был взят под следствие. В ходе выяснения обстоятельств была установлена значительная степень вины мальчика, но если бы у Андрея обнаружили хоть лёгкое алкогольное опьянение, то он понёс бы самое суровое наказание. Об этом и предостерёг его святой старец, явившись во сне...»
   2) Из рассказа Калерии Михайловны Струниной, жительницы города Туринска, бывшей учительницы.
«О старце Василиске мне много рассказывала его глубокая почитательница Анастасия Даниловна Ринтель (ум. 28 ноября 1993 г.). Сама она в молодости была послушницей Свято-Николаевского монастыря г. Туринска. В 1918 году 18 сестёр этой обители и её вместе с ними отправили ухаживать за больными в тифозный госпиталь. Боясь заразиться, Анастасия усиленно молилась старцу Василиску, прося его помощи. И, действительно, не заболела, хотя из 19 сестёр, работавших в тифозном бараке, в живых осталось только трое. Уверовав тогда в силу предстательства блаженного подвижника, всю свою оставшуюся жизнь Анастасия Ринтель молилась старцу Василиску и неизменно получала от него помощь. И хотя она имела медицинское образование, лечилась всегда только водой из источника на заимке о. Василиска».
Действительно, верующими и поныне почитается как могила старца, так и место его подвигов – заимка в окрестностях Туринска, где находится источник, вода которого считается целебной. Неподалёку от заимки располагается совхоз «Пролетарский». Местные жители – дети и взрослые – до сего дня хранят благоговейное почитание святого подвижника Василиска и, почти не обращаясь к врачам, лечатся целебной водой из источника, который не замерзает и зимой.
Сама Калерия Михайловна работала учителем в посёлке «Пролетарский» и была глубоко убеждённой атеисткой. К православной вере пришла после знакомства с А. Д. Ринтель и нескольких, случившихся с ней самой, чудесных событий, о которых Струнина поведала следующее:
«6 ноября 1994 года из Петербурга приезжал в Туринск поклониться могиле старца Василиска священник о. Виталий. Группа верующих, к которой присоединилась и я, добралась до заимки старца Василиска вечером, в темноте. Идти мне туда было необычайно легко, я чувствовала радость на сердце и даже ощущала какое-то необыкновенное благоухание в воздухе. Внезапно перед моим взором открылась такая картина: на другом берегу оврага я увидела, как наяву, светлый овал, а в нём – келью и молящегося старца.
На другой день, 7 ноября, с утра снова приехали мы на святое место. Одна из паломниц, страдавшая мигренью, испив воды из источника старца, почти сразу же посветлела лицом, избавившись от головной боли. Я же вновь ощутила неописуемую радость, и опять передо мной явился стоящий на коленях и молящийся благообразный старец.
Впечатление от этих двух чудесных случаев было столь велико, что я сразу обратилась к вере и ныне – искренне верующая христианка. И хотя сейчас я тяжело больна, прикована к постели, но не устаю постоянно благодарить Бога за посланные скорби, считая их справедливым наказанием за столько лет, проведённых в неверии и грехе».
   3) Свидетельство прихожанки храма Всемилостивого Спаса и благотворительницы монастыря Гордеевой Людмилы Павловны.
Летом 1995 г. её 10-летний внук Захар, после исповеди и Святого Причащения, вдруг «ни с того ни с сего» стал убивать улиток и, несмотря на просьбы и уговоры бабушки, раздавил подряд несколько. В тот же день всё тело его покрылось яркой сыпью. А нужно сказать, что в ближайшие дни родители собирались с ним в поездку на юг, которую пришлось бы отменить, так как теперь нельзя было получить медицинскую справку. Усилиями бабушки он осознал свою жестокость и раскаялся. Болячки были густо смазаны маслом, смешанным с землёй с места захоронения старца Василиска, и к утру они, к удивлению всех, полностью исчезли.
   4) По словам настоятельницы и сестёр обители, у могилы старца нередко кричат бесноватые, которые чувствуют необыкновенное мучение, находясь в этом святом месте. Напротив того, многие богомольцы, приезжающие в монастырь, свидетельствуют о состоянии особенного душевного умиротворения во время посещения обители.

 
Повествование о действиях сердечной молитвы старца-пустынножителя Василиска, записанное его учеником схимонахом Зосимой Верховским

Записано оно со слов самого старца его ближайшим учеником и сотаинником преподобным Зосимой (Верховским), основателем Троице-Одигитриевой пустыни под Москвой, и является описанием возвышеннейших молитвенных состояний, которых сподобляем был старец от Господа. Истинность и непрелестность делания монаха Василиска засвидетельствовал великий аскетический писатель нашего времени святитель Игнатий Брянчанинов. В своём труде «Слово о смерти» он пишет, что, насколько ему известно, только два инока в его столетие сподобились зреть свою душу исшедшею из тела во время молитвы. Одним из них и был пустынник Василиск, с ближайшими учениками которого «составитель Слова удостоился сожительства и о Господе дружбы».
Но знакомиться с рукописью схимонаха Зосимы подобает с особенной осмотрительностью и благоразумием, постоянно помня слова великого наставника иночествующих преподобного Иоанна Лествичника, что «удивляться трудам святых – дело похвальное, ревновать им – спасительно, а хотеть вдруг сделаться подражателем их жизни есть дело безрассудное и невозможное». Тем, кто еще новоначален, не следует стремиться сразу же стяжать подобную благодать, а нужно лишь с благоговением взирать на подвиг монаха-пустынножителя, ещё более смиряясь и осознавая свою духовную немощь. «Как убогие, видя царские сокровища, ещё более познают свою нищету, так и душа, читая повествования о великих добродетелях святых отцов, делается более смиренною в мыслях своих», – пишет святой Иоанн.
Предлагаемая вниманию читателей адаптация к современному русскому языку «Повествования о действиях сердечной молитвы старца-пустынножителя Василиска» осуществлена сёстрами переводческой группы Ново-Тихвинского женского монастыря по рукописи из собрания Оптиной пустыни (РО РГБ ф.214, №409).

   Благоволением и милостию Господа Бога и Спаса нашего Иисуса Христа сподобился я, грешный и недостойный, из уст старца моего слышать то, что он, не утаивая, ради любви моей к нему, открывал мне в беседах о действиях, бывающих с ним во время умной, сердечной молитвы.
   О первом действии. Когда старец узнал об этой сердечной молитве (ибо прежде он о ней не ведал), то весьма порадовался, что таковое внимание является средством удерживать ум в молитве и в одних Божественных размышлениях пребывать. И так начал он в ней подвизаться до того, что множество раз в великое изнеможение от долгого в ней понуждения себя приходил и тем наводил на сердце великую боль – до того, что уже не мог более не только в сердце производить молитвы, но даже ни ходить, ни стоять, ни сидеть от несносной боли сердца. Но долгое время лежал на одре – едва болезнь отходила от него, – и, так немного придя в силы, вновь усиленно углублялся он в умном внимании сердечной молитвы. Видя же от того упущение в чтении и пении Псалтири и канонов и недоумевая, угодно ли Богу таковое его моление сидя, весьма об этом смущался, ибо не имел никого другого, единодушно, духовно по Боге с ним сожительствующего, с кем бы мог о том рассудить, – только меня одного. И тогда приложил он к обычному своему воздержанию большее воздержание в пище и сне и, усердно о том помолившись, снова сел на молитву, по обычаю с умилением умно Богу молясь. И вдруг неожиданно излилась в его сердце непостижимая сладость, срастворённая с любовью к Единому Богу, вместе с тем забыл он обо всём, принадлежащем веку сему, и весьма этому необычному утешению удивился, как и сам поведал мне недостойному: «Настолько, – сказал он, – был я услаждаем и утешаем, что не думал, что может быть большее услаждение в Царствии Божием (Небесном)». И с тех пор были у него разные действия и внутри сердца чистая молитва.
   2. Иногда при чистой молитве как бы нечто весьма хорошее и вкусное ест.
   3. Иногда будто что-то вон изливается из сердца его со сладостью.
   4. Иногда кипит в сердце от чрезмерной сладости.
   5. Иногда чувствует себя всего таким лёгким, будто воздушным, и как бы утешительно летающим.
   6. Иногда, рассуждая о сладостях и утешениях, которые бывают у него, помышляет он, что самого себя только тем утешает, а не Богу молится, ибо ум его углублён в сердце, а не на небе пред Богом предстоит; и тотчас хочет он его к Богу возвести, и вот, видит ум свой подобным облаку и возлетающим на небо к Богу. И тогда в сердце уже прекращается молитва, до тех пор, пока ум, возвратившись, снова в сердце не войдет, но только одна сладость утешительная в сердце ощущается.
   7. Иногда размышляет он о словах Господних в Евангелии, которые Господь женщине самарянке сказал: иже пиет от воды, юже Аз дам ему, не вжаждется во веки: но вода, юже Аз дам ему, будет в нем источник воды текущая в живот вечный (Ин. 4, 14), – и от этого размышления сладость великая изливается в сердце его.
   8. Иногда, и о других словах, приводимых в Евангелии, размышляя, ощущает подобные же сладостные действия, а потому, из-за множества и сходства, я не записывал их.
   9. Иногда чувствует он всего себя в молитве, то есть во всех членах, частях и суставах молитву саму собой творящуюся, и, внимая действию тому, не отторжен бывает от простертия к Богу, и, удивляясь этому, утешается. И таковое действие бывало с ним неоднократно.
   10. Иногда, сидя долгое время, в одну только молитву углубившись, – часов около четырех и более – вдруг внезапно восчувствует ни с чем не сравнимую радость услаждающую, такую, что уже более и молитва не творится, но только чрезмерною любовью ко Христу пламенеет он.
   11. Иногда от великого внутреннего духовного о Боге радования и многой ощущаемой в сердце сладости и любви безмерной, каковую чувствует ко Христу, недоумевает он: какими словами именовать Господа нашего Иисуса Христа, ибо этой молитвой, называемой Иисусовой, кажется ему именовать Господа мало; и, о том жалея и болезнуя, что не знает, как именовать, остаётся без молитвы, то есть слова молитвенные утаиваются и не ощущаются, а только одна сладость сильно кипит и волнуется внутри сердца его, и от чрезмерного воскипания обильно изливается вовне из сердца, словно рекою.
   12. Иногда понудит он себя вообразить в сердце Христа Господа Младенцем и тотчас весь сладостью исполняется.
   13. Иногда от великой молитвенной сладости и утешения многого пребывает он, сидя, внимая умному чистому молению, до шести часов и более.
   14. Иногда от чрезмерной любви ко Господу Богу и от помышления о своём недостоинстве сами из очей его слёзы умилительные источаются.
   15. Иногда, не в силах будучи стерпеть многой внутренней сладости и словно оживотворительной некой духовной радости внутри сердца, слёзы источает он обильно.
   16. Иногда приходит такая сладость, что не только сердце наполняет, но и все члены, и суставы преисполняет, и во всей крови как бы кипит, и нет того места, в котором не чувствовалась бы таковая чуднодействующая непостижимая сладость – до того, что сердце от нестерпимости делается трепетным.
   17. Иногда не только сердце трепещет от таковой безмерно умножившейся, неизречённой и нестерпимой сладости, радости и распалённой любви к Богу, но и всё тело трепещет и колеблется наподобие, как при болезни, именуемой трясучей и лихорадкой, но безболезненно; и так сильно колеблется он всем телом, что едва сидеть может.
   18. Иногда, при таковой утешительной вышеописанной сладости и трепете сердца и всего тела, уже не имеет он молитвы, даже силы молиться или власти её производить; тем сильнее тогда отрешён он от всех помышлений века сего и пребывает уже вне всего, только единой утешительной сладостью весь будто облит или будто погружён в неё, и так весь чисто восхищён и углублён в любовь Божию.
   19. Иногда сам он дремлет или просто спит, но молитва сама собою в сердце усладительно действует и явственно, то есть чисто, в сердце произносится.
   20. Иногда он с другими разговаривает, и обсуждается нечто уважительное, также, когда ест и пьет, сидит или ходит, а молитва, непрестанно услаждая, в сердце сама творится.
   21. Если когда-либо вопрошал я старца, как у него молитва, то отвечал он мне, говоря так: «Ныне не знаю, когда бы молитва в сердце не творилась».
   22. Настолько ему от Бога эта молитва была дарована, что однажды восхотел он испытать себя и пребыл в ней 12 часов, не вставая и не прекращая её, в бодрости, и не только не отяготился, не изнемог и не заскучал, но сладость молитвенная, ещё продолжаясь, может быть, удержала бы его и долее, если бы я не прервал его приходом моим; и видел я его в лице изменившимся, умиленным и обрадованным.
   23. Иногда настолько радующая сладость и утешение, распаляющее любовью Божией, впадают в его сердце, что недоумевает он, какими словами изъяснить или чему уподобить это, а потому и утаено это от меня недостойного.
   24. Иногда, наивеличайшею любовью ко Христу и сладостью объят будучи от сильного того действия, ощутительно чувствует он как бы Самого Христа Господа в образе Младенца в сердце своём; обозревая же Его умно, объемлется умилительно радующим утешением.
   25. Иногда от превеликой ко Христу любви и от неизреченной сладости и радости со утешением – от такового совокупного и соединённого с сильным ощущением действия – уже не Младенчествующего, но в совершенном возрасте, каким Он был, пребывая на земле, ощутительно объемлет в сердце, словно друга, Христа Господа; и это действие происходит не от воображения, ибо он, будучи весьма смиренен, никогда не дерзал помышлять о том, чтобы явился ему Христос Господь Бог.
   26. Иногда из всех его жил, и суставов, и костей весьма ощутительно и явственно словно некие источники безмерной сладости текут в сердце со извещением, что это ему от благодати, милостью Божией; и хотя от великого своего смирения не только не принимал он, но и отвергал то, но невольно ощущал таковое извещение.
   27. Иногда из сердца подобным образом изливается таковая же и с таким же ощущением сладость во все члены, жилы и суставы.
   28. Иногда, сидя и углубляясь в молитву, побеждается он естественным изнеможением и засыпает тонким сном и пребывает в различных духовных видениях; из них же многих следующие памяти достойны.
Видит он, будто носит младенчествующего Господа нашего Иисуса Христа, и повелевается ему одно это иметь дело носить Христа, пока не возрастёт, то есть во всю жизнь до смерти, – хотя и примет из-за Него поношение, но Он, Господь, Сам сохранит его. И тогда, пробудившись, от радости и любви, и благодарности к Богу многие долго проливает он слёзы.
Иногда будто созерцает он Рай, то есть радующие, несказанной красоты жилища, дома и места, и, пробудившись, в великом умилении много слёз источает.
Также иногда видит разнообразные страшные зрелища, и места мучений, и муки и, пробудившись, сокрушённо печалясь, подолгу плачет.
В таковых сонных видениях иногда зрит он, как бы в откровении, будущие, уготованные грешным и праведным воздаяния, но, недоумевая, как оба тех изъяснить, говорит, что неисповедимо воздаяние грешным из-за страшного ужаса и нестерпимой мучительной лютости, а праведным – из-за пречудной славы, и неизреченной сладости, и радости.
Иногда же предузнавал он и некоторые перемены в жизни своей и других отцов, которые со временем и исполнялись.
   29. Иногда от долгого сидения возболит у него сердце, и сам он весь изнеможет, и уже не надеется получить какого-либо действия, бывающего от молитвы, и даже не может более молитву продолжать, – и вот, вдруг сверх чаяния нападает действие молитвы с неизреченными утешениями, и тут же тотчас вся болезнь исчезает, и становится он здоров сердцем и крепок всем телом, и молитва чистейшая истекает с ясным произнесением молитвенных слов.
   30. Иногда весьма жаждет и крайне усиливается он изобрести какое-нибудь такое божественное размышление, которым смог бы произвести в себе молитвенное действие, и потому с усиленным вниманием чистейше внемлет, умно простираясь к Богу, внутри сердца своего, но все таковые усилия свои видя тщетными, извещается, что бывающие с ним действия происходят не иначе, как по милости Божией.
   31. Случилось однажды, что свет осенял над головою его и, распространяясь, простирался к небесам, и по свету тому будто цветы являлись, наподобие прекраснейших полных маковых цветов – не знает он, чему точнее уподобить их; и не мог вовсе тогда он молитвы производить, но от чрезмерно углублённой сладости, как бы сильно бурлящей и кипящей в сердце и во всём теле, и от нестерпимости её великие сжимания творил; и, не в силах будучи стерпеть той сладости множества, как бы в изумление пришёл, ожидая, что после сего последует. И начало утихать и умаляться видение света. Опять, словно во время мороза, не в силах будучи стерпеть иной ниспадшей сладости на всё тело и в сердце, так же крепкие сжимания производил, и это более и более начало услаждать его, умножаясь, и сердце как бы распространилось наподобие великого горна и наполнилось словно жара огненного, чему удивляясь, недоумевая, что делать, приложил он правой руки палец к сердцу, и тотчас палец приложенный опалился весьма болезненно; из-за того отдёрнув руку прочь, размышлял про себя, что будет далее, и в то время как думал об этом, вдруг будто облако мрачное начало близ того жара находить, и при виде этого так помыслилось ему: «Видно, уже более мне от милости Божией ничего не дастся, и отнято всё от меня грешного». И так стала более умножаться тёмность, и после этого всё исчезло, и молитва со сладостью прекратилась, и долго сидел он, но не творилась молитва, и едва вновь пошла по обычаю; но и по восстании от молитвы несколько дней чувствовал он боль в пальце, наподобие как от опаления, бывающего от прикосновения к чему-нибудь раскалённому. Однако не только бывшей в этом действии сладости отменной ничему невозможно уподобить или как-то изъяснить и наименовать, но и в прочих действиях бывающие услаждения иначе изъяснить он не может, как только именует: «сладость».
   32. Во время услаждающей молитвы чувствует он иногда словно некое благовоние: хотя и слабое (неощутительное) обоняние имеет от природы, но во время молитвы ощущает обильное благоухание, наподобие как от неких благовонных духов ароматных, и цветов, и ягод или благовонного ладана; и ещё явственнее хотел бы изъяснить это ощущаемое благовоние, но не знает, чему приуподобить, ибо кажется оно ему душистее и приятнее многоценного мира; и это часто с ним бывает.
   33. Настолько дано ему от Бога действие в сердце этой молитвы, что почти всё время ночи и дня в ней он проводит, а потому и всякое рукоделие оставил или сократил.
   34. Иногда ради потребности некоей встаёт он с седалища, желая окончить стоя своё моление обычным малым чтением, и старается вниманием ум свой удержать в словах прочитываемого, но не может, ибо сама собою молитва: «Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий...» внутри сердца явственно, чисто и со услаждением, незаметно, как бы невольно, отводя память от читаемого им, влечет внимание к себе.
   35. Иногда, бывая празден, стоя, думает, какое бы дело делать, и тотчас чувствует действующую в сердце со услаждением молитву, и словно влекущую его, – да единою тою занимается.
   36. Случилось раз, что пожелал он от любви мучимым быть за Христа, и в то время, сидя на молитве, задремал, и видит, что того довольно ему, если будет плакать и скорбеть.
   37. Иногда такой бывает во всём теле его, а особенно в сердце, трепет, от великого кипения в сердце и во всём теле как бы волнующейся сладости, что едва от сильного колебания может сидеть на своём седалище, и до того умучается из-за чрезмерного колебания, трепетания, действующего от несказанной той сладости, и радости, и утешения, происходящих от любви наичувствительнейшей ко Христу, и от иных недоумённых, новых, чудных, умом непостижимых и не вмещаемых услаждений, так что уже и головы своей не в силах держать на шее по-обычному, так же точно руки и ноги от слабости по прекращении трепета у него опущены, голова же, словно привязанная и лишённая собственной силы, совсем не может быть устойчивой в своём положении, но от слабости на все стороны опускается; но после утихновения вскоре как бы вдруг отходит слабость та от него и приходит он в обычное состояние своей силы и крепости.
   38. Иногда, будучи одержим безмерною сладчайшею ко Христу любовью, ощущает он словно чувственно Самого Господа нашего Иисуса Христа в человеческом образе в своём распространенном сердце и будто Его лобзанием утешается и тем прохлаждает страждущее от необычной сладости сердце свое.
   39. Иногда бывает он словно поражён нестерпимой сладостью так, что, не ведая, какими бы словами изъяснить своё страдание, говорит: «Словно копьём было пронзено сердце». Сколь же несносна таковая боль и нестерпима – всем известно; столь же нестерпимую сладость и радость самоутешительную ощущает он в своём сердце, отчего и делается в то время вне себя.
   40. Однажды, лежа на обычном своём прискорбном одре и внимая по обыкновению своему производимой им молитве, внезапно вдруг восчувствовал он в сердце и во всём существе более всех прежде бывших у него сладостей сладчайшую сладость, отчего и усомнился в таковой необычной сладости, столь стремительно во множестве напавшей на него, потому восстал для сидения, но сидя не ощущал таковой.
   41. Иногда, будучи охвачен обычным сладостным утешением, видит он как бы два источника, текущие в сладости: один в сердце с правой стороны текущий, а другой – из сердца льющийся, наподобие ж– лтого чистого м– да, и будто под тот исходящий из сердца источник подставляется стакан, и по наполнении этой сладостью, подобной жёлтому мёду, другие стаканы подставляются, переменяясь один за другим и прочь отставляются сами по себе. На всё же это трезвенно взирая умом со удивлением, был он духом в благодарности ко Господу Богу и утешался.
   42. С начала сидения его, с час один по времени, ощущал он разнообразные движения и действия с обычной мерою сладости, но потом пришли обильнейшие сладость и утешение и уже не он молитву соблюдал, но в несказанной сладости сама молитва его держала, с отъятием от него всех помышлений этого мира; и таковая умноженная сладость продолжалась около часа, и по утихновении той и молитва начала прекращаться, и сладость умалилась. По прекращении же всего словно дыхание некое наподобие или ветра, или воздуха повеяло на сердце.
   43. Иногда, сидя и внимая молитве, всеусильно понудится он заключить вниманием ум свой, углубляя его внутрь одного сердца своего, и, так держа его неослабно, отнюдь не попускает ему ни парить, ни изойти из сердца, отчего сердце, не стерпевая, начнёт словно трепетать, и колебаться, и метаться во все стороны, и от такового великого возмущения будто обливается сердце обильной сладостью, и после этого нападает словно бурлящее кипение – иная необычная, и для ума непостижимая, и словами неизъяснимая, и недомыслимая сладость, а посему и наименовал он её только так: «Необычная сладость», – в которой столько же пламенел он и любовью к Богу.
   44. Однажды было так: долгое время сидел он и восхотел уже восстать для посещения своего ученика и друга, но внезапно восчувствовал необычное, в безмерной сладости, движение во всём существе, а наиболее в сердце, и молитву необыкновенно ощутительную и весьма явственно творящуюся, почему и стал особенно внимать; и вот, вскоре начало являться в сердце больше сладости, которая, будто крепко сгущенная, по каждом изречении в сердце молитвы «Господи Иисусе...» рассыпалась внутри сердца, и, долго смотря на это с удивлением и утешением, ощущал он, что всё более увеличивалась в нём та необычная сладость, отчего и простирался весь горящею любовью ко Господу Богу, и размышлял про себя, чему бы уподобить ту рассыпающуюся сладость, но, не найдя сходного уподобления, сказал мне, что было это как бы подобно ореховому ядру, от кусания рассыпающемуся. И тогда, когда эта сладость рассыпалась, ещё и сердце более распространялось, и около молитвы как бы свет стал находить и умножаться, сердце же ещё пространнее распространялось; и столь усладило его это страшное действие, что как бы привело в забытье, и не понял он, как и сам весь вошёл в сердце и в свет тот, ибо сердце его оказалось чрезмерно распространенным.
   45. Иногда сидит он, и сон одолевает его так, что и молитва скрывается, пробудясь же, видит вновь, что молитва сама по себе произносится (идёт) со услаждением обычным.
   46. Бывает иногда так, что вдруг молитва умолкнет и сердце утихнет, и столь утаится сердце, будто бы вовсе его нет, даже и естественное его биение прекратится; и так, умом в сердце смотря, хочет он молитву произвести, но нет молитвы, не показывается и не чувствуется, только единою сладостью бывает весь объят.
   47. Однажды, при великом трепете, подобном болезненному, чувствовал он кипение сладости в своём сердце, но вскоре вдруг остановились то трепетное движение и молитва, и трепет сердца прекратился и утих – наподобие, как бы кто, в ладье на вёслах плывя, вдруг грести перестал; по утишии же всего, то есть молитвы, сладости и трепета, начал будто пламень некий охватывать сердце непостижимой сладостью, или как бы некий воздух обдавал, то есть с силой навевал, этой неизречённой, и непостижимой, и утешительной о Боге сладостью, отчего и всё тело сильно растеплилось, до того, что даже и пот обильный по всему телу выступил.
   48. Сидел он долгое время, со тщанием понуждая себя, ища внимательнейше великой молитвы, и вот начала усиливаться она и являться более и более, и вскоре объяло его действие её с сильным трепетом и колебанием всего тела, с неизреченною сладостью, а особенно в сердце и в груди чувствовал будто сильное терзание, но ни малого не приносившее страдания, и никакого болезнования не было от такового сильного трясения груди, равно и прочим членам тела не приносило то действие ни малейшего мучения или расслабления (как случалось ему иногда, после великого трепета, всем телом пребывать в изнеможении и расслаблении), – но здраво, легко и радостно услаждало оно новым утешением. Но вдруг, остановясь, стало то действие разделяться на две половины в теле его: то есть в одной половине, с правой стороны головы и груди, в правой руке и далее даже и до ноги, мало чувствовалось сладости, напротив же того, в левой стороне всего тела, может быть, от сильного в той стороне трепета сердечного, особенно усугубилось чрезмерное как бы обуревание и волнение – так трепет нашёл; в сердце же до того умножилось словно нестерпимое раздирание и терзание, и сосец столь начал двигаться от того сладкоутешительного о Боге радования наподобие, как бы кто, рукой его хватая, хотел прочь отторгнуть, и после этого всё начало уменьшаться мало-помалу; и продолжалось с ним это действие дольше всех прежде упомянутых: от рассвета даже до времени трапезы.
   49. Настолько бывает иногда сильное движение сердца от произнесения слов молитвенных, со сладостью, в радовании о Господе Боге, что сердце уже словно не может стерпеть, хотя тело и не двигается, но оно от сладости той столь трепетно волнуется, и мечется, и толкается биением великим в грудь, что вся грудь как бы округлой видится и от сильного движения сердца необычно воздымается – так, что, рукою сильно прижимая, хочет её удержать, но не может, ибо словно прочь отделяется – так грудь высоко воздымается; до того же усиливается он не допускать этого, что даже и кожу, что на груди, держит в руке зажатой.
   50. По прошествии некоторого времени ещё объявил он мне, недостойному (ибо любвеобилен был, и я любим был им, и потому не утаил от меня), говоря так: «Ныне во всём изменилась и иная во мне молитва, ибо вначале и прежде теперешнего времени действовала более со услаждением, а ныне при усугубленном услаждении и трепет всегда бывает». Я же вопросил его, в которой чувствует более превосходства, он же поведал мне, говоря: «Несравненно, которая с трепетом – ощутительнее и умилительнее, хотя и без слёз; но сладость несказанная и по прекращении трепета бывает, и сердце сладостью обливается, словно неким маслом или миром, и весь пламенею и словно таю с неизреченным чувством великой любви ко Господу Богу нашему Иисусу Христу».

 
Икона «Видение прп. Василиска»

   51. Было несколько раз таковое действие: сидя, с чистейшею молитвою, весь умно вперен он в Бога в сладчайшей сладости, и трепетом сильным весь одержим, и светом неким весь окружён; и так во свете сидя, видит по левую сторону Создателя своего Господа Иисуса Христа, на Кресте висящим, и перед Ним предстоящую Матерь Его, Пресвятую Владычицу нашу Богородицу; видя же это, и сам весь сильно воспламеняется несказанным желанием и горящей любовью ко Христу Господу Богу нашему, но скорбит и болезнует, что в таком отдалении от него Он видится, ибо крайне желает поклониться Ему и лобызать пречистые язвы Его. И, настолько объят будучи этим великим и нестерпимым желанием, не ведает и сам, как приближается к Нему и осмеливается прикоснуться к пресвятым и животворящим язвам Его, одну за другой осязая, объемля и лобызая, – что на руках Его и на ногах; а ту, что в пречистом Его ребре, уже не рукой осязает и не устами к ней прикасается, но сердце своё к язве Его прилагает. И стоит ему прикоснуться сердцем своим к язве Его, что в пречистом ребре Его, как тотчас нестерпимо закипает оно и чувствует он сильнейшую, непостижимо действующую сладость, сильно вскипевшую в сердце и словно пронзающую его; и бывает уже он тогда вне себя, как бы в исступлении чувств, в одной только своей чрезмерной любви ко Христу. Но видя, что из-за его. приближения к Спасителю, ради приложения своего сердца к животворящей язве в пресвятом Его ребре, Божия Матерь стоит позади, болезненно он опечаливается, что он тому причиной, что не стоит Она близ, пред Лицом Христовым; и от такого размышления и сожаления начинает он приходить мало-помалу в память и видит на Кресте висящего Господа снова в отдалении, пока совсем не утихает и не отходит это действие. Это несколько раз с ним бывало в непродолжительное время.
   52. По прошествии некоторого времени было ещё следующее: подобным же действием будучи охвачен, чувствует он так же и видит всё совершенно подобно тому, как перед этим изложено, но только во время прикосновения, то есть приложения сердца своего к язве Христовой в пресвятом ребре (о чудо!), явственно чувствует он и видится ему, как некий источник благодати, струёй истекающий из Христова сердца, льётся в сердце его. И когда уже эту струю, лучше же сказать, милость Божию, ощутил он вошедшей в своё сердце, тогда поистине сделался вне себя и не знает, как изъяснить и чему уподобить бывшую ему тогда радость и прочие непостижимые и неизреченные утешения.
   53. Иногда размышляет он и удивляется неизреченному и непостижимому Божию к человеку благоволению: как от страшной Своей славы и величества восхотел Он стать нас ради человеком и столь лютые страдания Свои претерпел ради нас, а особенно ужасается, видя, как Он, Создатель наш, до того к нам Своею любовью простёрся, что, уже не имея чего-либо большего у Себя, чтобы даровать нам, да возлюбим Его, предал Божественное Своё Тело во вкушение и Святую Кровь Свою в питие и как Агнца предложил Себя в снедь верным всего мира, чтобы всецело быть с нами совокупным и неразлучным на веки безконечные. И от таковых размышлений, и чисто, сильно творящейся молитвы со всеми прежде названными действиями, и от нестерпимости прежде описанных тех пречудных и непостижимых, с равной силой обуревающих великих ощущений в трепете действующей сладости Божией любви, видя себя также светом окружённым, приходит он как бы в забвение себя и тогда, пребывая уже без всякого помысла, вновь видит Спасителя нашего, Господа Иисуса Христа, перед ним на Кресте висящего, видом Своим вызывающего сильную жалость. Оттого начинает чувствовать он во всём существе сильно воспламенённую ко Христу любовь и устремляется с крайним желанием, дабы также с поклонением и любовью лобызать пречистые Его язвы, и, лобызая, распростирает и себя пред Ним крестообразно и так прикладывает себя самого к Нему, Спасителю. Что же за этим последовало, после? О, чудо благости Божией и Его снисхождения! Видится ему Господь весьма явственно и ощутительно, как бы в точности осязаемым, а спустя немного времени – непостижимо совокупленным с ним, и тотчас видится, как Сам Он весь вмещается в него. И уже не стало Господа па Кресте, но с собою ощущает Его Всего совокупленным и смешанным. И что же тогда? И какое объяло его утешение и каковые во всём своём, словно разжжённом и преисполненном теле, в сердце и во всей внутренности чувствовал он сладости действующие? Воистину неизреченные, и непостижимые, и недоуменные – чудные обуревали его утешения. И это поведал он мне грешному так – кратко сказанными словами.
   54. Иногда, бывает, сидит он, весь простершись в молитвенном умном взывании со услаждением к Богу, и вдруг охватит его обильнейшая сладость, со стремлением вовнутрь, отчего всю внутренность изменённой и будто волнующейся чувствует.
   55. По некотором времени открыл он мне, что ныне в нём уже не таковым образом и не прежним обычаем молитва действует, то есть прежде иногда просто с малым услаждением и утешением бывала, а иногда и с величайшим ощущением сладости, теперь же бывает с другим действием – с непрерывным трепетом, и не только сердце трепещет, но и всё тело всегда бывает колеблющимся и трепещущим; хотя бы и весьма малое ощущал он действие, однако сердце и тело и от такового бывают трепетны.
   56. Иногда случалось ему пребывать с посещающей его братией или с кем-то в беседе, и не мог он скрыть трепета своего тела, подобного колебанию, а особенно колебания головы, ибо была она как бы волнуемой молитвенною сладостью, – отчего невольно так колебалась. Потому при таких случаях многократно старался он пресекать и удерживать саму по себе действующую непрестанно молитву, но и так не мог совсем утолить любовного своего к Богу простертия, от которого бывает в нём этот сладостный трепет. Слов же этих молитвы: «Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго», – вовсе не мог он удержать, почему и умыслил вопрошающим отвечать так, будто он ныне ослабел головой, также и во всём теле чувствует расслабление; и мне заповедал, да так всем говорю о нём.
   57. Беседовал некогда он с отцами о действиях молитвы, и некоторый из отцов поведал ему о себе, что бывает у него молитва тихая и мирная, без помыслов и всяких действий, услаждающая и к любви Божией влекущая; и о том старец мой прославил Бога, и ублажил, и одобрил того поведавшего отца, признавая его преуспевшим о Господе. А по разлучении с отцами и сам приложил усердие, моля Бога, да сподобит его познать таковую молитву. И тогда, сидя, стал внимать он единой тишине и миру помыслов, что вскоре подал ему Господь, дабы познать ему и почувствовать эту молитву. Но известил он меня, говоря, что не ощущал столь распалённой ко Господу любви и такой сладости в той мирной и тихой молитве, какою объят бывает во время трепетного действия в молитве. Ибо эту тихо-мирную молитву старец мой производил, крайне внимая сердцу, соблюдая его от всех чувств, с великим усердием. Но трепетная, именуемая великой, не иначе нападает, как только от крайнейшего понуждения к простертию к Богу, не только умному, но и от всех чувств, так сказать, душевных и телесных, и от многого утеснения своего тела и небрежения о нём, ибо он не внимает тогда ни боли в голове своей и плечах, ни всякой иной случающейся телесной скорби. И когда с таковым понуждением начинает он молитву творить, тогда уже мирная и тихая отходит и наступает трепет – не разрушая мира и тишины, но с неисповедимыми действиями, влекущими всю душу в любовь к небесному Отцу, и от нестерпимого жара таковой пронзающей все чувства любви желает в нём душа как бы вон из тела выйти.
   58. Один раз случилось ему быть вместе со мною в обители богодухновенного отца, чьё имя повелел он мне утаить, ибо так было угодно тому отцу, поскольку он ещё в этой жизни пребывал. Но ныне я открываю о нём: был то отец Василий в монастыре, называемом «Белые берега», строитель. От любви, по действию живущего в нём Святого Духа, он много ко спасению души нам изрёк; открыл же прикровенно и о себе, так сказывая: «Знаю я человека, у которого бывает таковая любовь Божественная, более же – страдание любовью ко Господу Богу, что чувствует он в тот час всего себя истаивающим и едва не разлучающимся душою от тела». Ещё и того не утаил он, говоря, что во время великого действия молитвы весь бывает воскрилен он к Богу и видит себя явственно приподнятым и стоящим на воздухе, примерно на локоть высотою от земли.
Этот боголюбивый авва, услышав, что старец мой совершает молитву крайне тихо, то есть неспешно, усомнился об этом немного и начал старца моего любезно учить, дабы по обычаю чуть поспешнее произносил слова молитвенные, говоря, что благодаря тому не будет вторжения суетных помыслов, но и приступающие к нам будут отражаться от ума нашего и безследно пропадать. И так, свою руку прилагая к сердцу моего старца, внимал он движению (биению) сердца его при произнесении слов молитвенных «Господи Иисусе...», но ничего не мог ощутить. Потом повелел он старцу моему, дабы по своему навыку стал производить молитву, и тотчас воскипела сладость благодати в сердце, и вострепетало сердце биением во все стороны, что ощутил тот отец, и прославил за это Бога, говоря старцу моему: «Блажен ты, отче, добре, твори и подвизайся так, как тебе Господь даровал». Мне же наедине открыл, что старец мой благодатью Божией преуспел в этой молитве и достиг мира помыслов, и блаженным меня назвал, что такого имею отца и наставника, духовного и смиренномудрого. Но мне повелел он, по причине помыслов, немного поспешнее произносить слова молитвенные «Господи Иисусе Христе...», пока в преуспеяние не приду и не сподоблюсь от благодати чистой молитвы.
   59. Находясь некогда в Москве, жил старец мой у отца своего духовного, который в то время был в Москве по монастырским нуждам, квартируя у христолюбивых благодетелей, причём боголюбивые жёны служили ему. Видя это, мой отец (старец) начал смущаться, что неподобающе иноческому житию тот жительствует, и усиленные помыслы об этом начали досаждать и одолевать его до того, что уже и молитвенной сладости начал он лишаться. Но Божией помощью понудил он себя противоречить помыслам, говоря: «Мне не подобает об этом судить. Господь-Сердцеведец видит, что он, отец мой духовный, преуспел о Господе, и достиг верха безстрастия и совершенства, и ощущает будущее блаженство, о каковом Господь в Евангелии открыл, говоря: в будущем веце будут, яко Ангелы на небесех (Мк. 12, 25). Так же и апостол сказал: несть мужеский пол, ни женский... но нова тварь о Христе (Гал. 3, 27; б, 15)». И прочими возражениями из Божественного Писания прекословя, укротил и отразил он эти приступающие хульные и смущающие помыслы, и настала у него вскоре тишина, после того явились мир и радость в душе, и молитва пришла с сильным действием, всего изменяя и прелагая в любовь Божию. И сильнее ощутил он необычное благоухание, услаждающее душу и все чувства. Ещё не случалось с ним прежде такого никогда.
   60. Не в силах терпеть, видя, что почитают и прославляют его знакомые, – по этой причине удалился мой старец со мной в сибирские пределы, и зазимовали мы в глубокой пустыни, и устроили небольшую землянку в горе, – вместе ту зиму жили и правило читаемое сообща исполняли: я читал, а он стоя слушал. Однажды по пробуждении от сна пришло ему великое действие молитвы, и сделался он как бы вне себя, с необыкновенным дыханием и пресильным трепетом во всём теле, и так он пребывал словно в конвульсиях, без облегчения; я же ждал долгое время, слушая и внимая таковому необычному, удивительному конвульсивному движению во всём теле его и прерывающемуся его дыханию, как у болящего, что происходило с ним от нестерпимой сладости при несказанном о Боге радовании и утешении во всей внутренности и во всём теле его, как сам он после поведал мне. И, в таковом действии пребывая, после многих часов едва возмог сказать мне: «Совершай один моление, я уже совершил, уже день настал». Это было в январе месяце, в начале пребывания нашего в Сибири. И тогда едва смог он разлучиться с тем молитвенным действием, каковое, стал он ощущать, как бы начало понемногу ослабевать, почему и смог он восстать с седалища. Тогда я, взглянув на него, увидел его лицом весьма изменившимся, утомлённым и измождённым, с небольшим румянцем.
   61. Опять, в той же стране жили мы на ином месте, не сообща, но в отдельных келлиях, и в неделю, то есть в воскресный день, для слушания часов пришёл старец ко мне, и по целовании сели мы вместе на одной доске (лавке), рассуждая о знакомых нам монашествующих отцах, как они подвизаются, а особенно о том великом отце, делателе умной молитвы, о котором сказано было в 58-м действии; и во время такового разговора между нами нашло на старца моего действие молитвы с благодатью Божией, и уже не смог он более затем со мною грешным беседовать, но замолчал, и тогда же охватила его молитва с сильным трепетом так, что вся та лавка, на которой сидели мы, прогибалась и двигалась, отчего и я, сидя на ней, двигался, удивляясь таковому внезапному изменению старца моего и столь сильному, великому действию Божией любви, в молитве являемой, как сам лично я видел в нём. Ибо вскоре от нестерпимости в обилии напавшей сладости, что воскипела в сердце и во всей внутренности его, вскричал он в голос, а немного спустя вновь возмычал, не в силах будучи удержаться; и было это с ним примерно с час один по времени. Я же после того вопросил его: «Где был ты сейчас?» Он же ответил мне: «Прости, тебя соблазнил я – не мог стерпеть, ибо нестерпимо Божие». Я же благодарил Бога, что сподобил меня самого лично узреть, в каковой благодати старец мой находится.
   62. Когда там же жительствовали мы, в разное время поведал он мне, иногда улыбаясь и словно жалуясь, говоря, как тою ночью в тонком сне бесы ему досаждали, разнообразно устрашая, а иногда нестерпимо хватая за рёбра и щекоча, иногда ножом заколоть желая; а иногда видел он подобное кончине мира и другое, разнообразное, во умиление и во многие слёзы приводящее.
К этому же поведал он мне, говоря: «Когда ты ушёл от меня после утреннего пения, я же сел, чтобы хоть немного побыть в молитве, тотчас начало некое опасение на меня нападать, как бы ты не пришёл и приходом своим не пресёк бы моей молитвы. И вскоре пошла в несказанном действии молитва, распространяющая некое необычное Божественное ощущение как бы во всей груди и словно наполняющее некоей безмерной сладостью и горячей пищей с благоуханием, каковое весьма обильно обонял я с услаждением, и думал, что всё то долгое время пребудет, но вскоре всё прекратилось и отошло; и тогда к тебе я пошёл для слушания часов». Случилось это в день воскресный (в Неделю).
   63. Опять через несколько недель, в день воскресный, пришёл старец мой ко мне, и по окончании утреннего моления сели мы и ещё беседовали между собою, как уже почувствовал он в себе пламень любви ко Господу Богу, а в сердце словно жжение почувствовал молитвенной сладости. Это сам он после поведал мне: «Всеми силами, – сказал он, – старался я удержаться, но утаить не смог». Ибо вскоре от нестерпимости, будто поражённый, вскричал он в голос, подобно страждущему, и, услышав это, я встревожился, помыслив про себя, не болезнь ли какая внезапно поразила его, и вопросил его, говоря: «Почему неожиданно, и необычно, и так чудно (странно) вдруг вскричал ты?» – но он не мог мне ответить, а потому и я умолк, и начал наблюдать за ним, и видел словно волнение, то есть колебание, во всём его теле, и слышал дыхание его таковое, что подобно оно было дыханию ужасным страхом объятого. Потом ещё два раза прерывисто, тихогласно возгласил он умилительно, так как не мог полностью удержаться, и тогда я уразумел, что от действия молитвы и от нестерпимой сладости, что была ему по милости Божией от благодати, так он вскричал. И было это с ним примерно полчаса, затем вновь стал он со мною говорить и я спросил его ещё раз: «Почему так внезапно ты вскричал?» Тогда он мне рассказал, говоря: «Как только сел я, то тогда же и восчувствовал будто некую стену или облако – так распалилась любовь ко Христу, и утешительная сладость нахлынула в сердце, и всячески хотел я удержаться, и до того крепился, что вместе с этим моим восклицанием будто звёзды блистающие явились и блистали предо мною, и после этого уже не мог я возобладать собою и утаить в себе».
   64. Ещё сказал мне старец: «В тот же день вечером случилось со мною нечто наподобие такого же любовного и сладостного ко Господу Богу распадения, и надеялся я, что так же возобладает оно мною и стану так же от нестерпимости кричать, и много усердствовал, и понуждал себя, дабы достигнуть такого чувства, но не получил; и вскоре прекратилось всё, и уразумел я, что то действие ради тебя Господь подал мне». Но сказал это старец мой от глубокого своего смирения.
   65. Ещё рассказал он, что в тот день, когда был он обуреваем страстными помыслами, по отгнании их и утихновении плотского движения, приспело время ему поклонное правило совершать, но немощь и изнеможение напали на него и двумя противоположными помыслами был он одержим: один помысл представлял ему, что он немощен и не может совершать, а второй обличал и уверял, что более это от лености. И понуждаем он был благим помыслом испытать свою немощь, хотя бы немногими поклонами, и так, повинуясь, начал поклоны класть; и по совершении поясных начал творить и земные, и тотчас по первом поклоне почувствовал сладость в своём сердце, а по втором – более, а по третьем –  ещё обильнее, и столь услаждающую и облегчающую его всего, что забывал он и правилу внимать, и Богородичные, установленные между поклонами, молитвы пропускал, и будто летающим себя чувствовал от сладостной радости и ощущаемой лёгкости, видя всего себя к Богу простёртым. Потому с удивлением благодарил он Бога за это, ибо никогда прежде того не ощущал он сердечного утешения и услаждения во время поклонного правила. А поутру было у него таковое же услаждение и лёгкость и при поясных поклонах, равно как и при земных, и сказал он мне: «Весьма чудился я, как внезапно прелагает благодать Божия леность в бодрость, тягость в лёгкость и немощь в крепость, а к тому ещё и во утешение, и радование о Господе Боге с безмерной, исполненной любви к Нему, сладостью».
   66. В иное время, вновь беседуя со мною, среди прочего душеполезного, сказал он мне и это: «Ныне уразумел я от собственного ощущения, почему апостол Павел сказал: никтоже может рещи Господа Иисуса, точию Духом Святым» (1 Кор. 12, 3), – ибо никогда не произносится в сердце моём имя Господа Иисуса без действий сладостных, а в особенности это – Иисусе, ибо с этим словом будто взыграет сердце сладостью в Божией любви, хотя бы и без приготовления к молитве был я или просто вспомнил». И поскольку старец всегда в памяти молитвенной пребывал, то и действия её, со услаждением, никогда не прекращались, отчего и голова его в безпрестанном была колебании.
   67. И ещё поведал он мне, говоря: «Когда бывает у меня исполняющая обычной сладостью молитва, от которой колебание тела бывает, и когда удержусь, чтоб головой и телом не двигаться, тогда бывает тихим биение сердца и молитва – словно некое миро или пар сладости, собирающийся и разливающийся по всему сердцу, ибо не исходит та сладость в тело. А когда попущу и дам послабление сердцу моему, то тотчас та сладость из сердца и во все члены тела пройдет, отчего и бывает движение в жилах и во всех членах, и явственно голова колеблется, и тело как бы волнуется; и таковое действие бывает ощутительнейшим, в умиление и благоговение пред Богом более приводящим, потому и не удерживаюсь я от телесного колебания. Когда же придёт сильное действие, тогда уже невозможно мне удержаться от телесного трепета, то есть от кивания головой и от трепетного во всём теле колебания, ибо тогда распалён и пленён бываю я нестерпимо любовью Божией, отчего в забвение себя самого прихожу, а иногда вне себя бываю, будучи так восхищён тогда весь к Богу».
   68. В день Великой Субботы, севши по обычаю на молитву, начал он ощущать сладость, и сердце его вместе с этим ощущением сладости, происходящей от великой любви ко Христу, начало необычно скоро метаться и трепетать, но вначале весьма тихообразно; и вместе с мало-помалу возрастающей и умножающейся сладостью и сердце более и более двигалось и сильнее трепетало, и до того умножилась сладость в любви Божией, что от нестерпимости всем телом стал он сильно колебаться. Но вскоре, и как бы вдруг, начало всё уменьшаться, и укрываться, и будто отошло, но, совсем ещё не потухнув, вновь начало происходить таковым же точно образом; и так безпрестанно происходило, то крайне утихая, то весьма умножаясь. «И ждал я, – сказал он, – что последует далее, но не мог дождаться совершенного конца, ибо уже много времени прошло: думаю, говорит мне, – что двадцать раз так изменялось во мне; и тогда, во время утишия, встал я и пошёл к тебе».
   69. На другой день, по отшествии от нас одного брата, после утреннего нения сел я поблизости от старца моего, и, беседуя о чём-то житейском, ненадолго мы замолчали, и вот, внезапно вскричал старец от нестерпимости великой сладости, вскипевшей внутри сердца его, сверх меры и крепко действующей. Зная же, что я близ него сижу, силился старец всячески удерживаться, чтобы не двигаться и не колебаться всем телом сильно, но не возмог, ибо был он чуть не вне себя от крайнего своего к Богу простертия и безмерной сладости, что была в сердце его, и потому снова вскричал. Я же, грешный и недостойный, сидя, много дивился и радовался, видя таковое в нём дивное и ужасное от Божественной любви страдание. Когда же несколько утихло в нём то действие с движением, лучше же сказать, всего тела страдание, тогда я спросил его, говоря: «Отче! По какой причине было у тебя таковое неожиданное действие молитвы?» Ибо беседа наша была о житейском. Он же, любя меня, не утаивая, сказал мне: «Когда перестали мы беседовать, не знаю, как пришло мне размышление таковое: как всякое Божие творение нестерпимо, и велико созданное Им, то есть огонь нестерпим, подобно и мороз нестерпим. И от этого перешёл я к размышлению о Божией великой к нам любви: насколько ради нас умалил Он Себя – сделался Младенцем, и ручки, и ножки у Него были пеленами повитыми! Отчего как бы ужаснулся я таковой Его к нам любви, и дивился в уме моём; и от этого размышления вдруг вскипела сладость в сердце и во всём теле, и во мгновение ока нестерпимо пронзило меня, ибо, подобно огню, начала она с утешением жечь любовью ко Господу нашему Иисусу Христу в сердце моём. Потому вскричал я, и если бы изо всей силы моей не удержался, но попустил бы вольно этой сладости действовать в сердце, то неизбежно нужда была б кричать, ибо словно некое жжение – так эту сладость ощущал я в себе, и через это действие познал я, что в Боге всё нестерпимо и непостижимо, недомыслимо и неисповедимо; как бывающее утешение и сладость, так и любовь Его к нам – безпредельны». И так, после этой чудной беседы, встали мы, ради меня, ибо думал он, как бы не отяготить меня продолжительностью её времени. И начал старец правило поклонное вслух совершать, то есть «Боже милостив...», и не смог, ибо действие в нём ещё было, каковое и снова в нём всколыхнулось сильно и воспрепятствовало ему вслух произносить молитвы; и удержаться он не смог, но от нестерпимости как бы возмычал, а затем, умолкнув, долго стоял безгласен и едва смог вслух снова исполнять правило, но не в полный голос (однако не переставал). Меня же не заставил он, – дабы утаить такое нестерпимое в нём действие; и потому сам, с замешательством, несовершенно, окончил правило.
   70. По прошествии многого времени, в течение которого много было с ним разных обычных действий, каковых я и не вписывал, случилось во Святую Четыредесятницу, при наступлении недельного бдения, сидеть старцу моему па молитве, и было у него молитвенное действие обычное, с трепетным услаждением. И так продолжительное время сидевши, восхотел он ради наступающего бдения отдохнуть и лёг, думая про себя, дабы с молитвою уснуть, потому и лёжа внимал молитве, и вдруг прекратилось обычное трепетание, но новое некое неизреченное начало происходить действие без трепета, отчего особенно понудился он во внимание углубиться: как из-за необычного действия, так и из-за обильно умножившейся сладости и сильнейшего к Богу влечения, ибо оно отворило ему сердце, и начал он туда ясно и чисто смотреть и явственно видеть – ибо в сердце сделалось как бы некое тело, кажущееся извне тёмным, внутри же белым, светлым и прекрасным. И тогда сильнее сделалось действие молитвы, вместе и сладость приумножилась, и вскоре начал из того тела, являющегося внутри сердца, аромат благовония как бы испыхивать. Потом же, подобно как от меха сжимаемого, излетел с великим стремлением всплеск, но не враз, а брызгами – одни за другими, и этот всплеск ударял, лучше же сказать, поражал сладостью во все стороны сердечные; и от такого всплескивания появилось в сердце как бы некое обливание нестерпимой сладостью, прелагающей его всего в любовь Божию, и затем начали учащенно, словно от какого-то сильного и крепкого сжимания и стеснения, излетать из того тела быстросладостные брызги, и пронзали они своей сладостью с обильнейшей любовью Божией не только само сердце, но и его всего самого исполняли таковой сладостью. После того пошла, поднимаясь, вся та сладость выше груди, и дух с дыханием стало захватывать и удерживать от той пресильной исходящей сладости, и уже не мог он более молитвы производить; и вот, вскоре тот образ, являемый в виде тела, вместе с подыманием сладости стал прелагаться в пламень, и, ещё выше поднимаясь и сладость умножая, охватил всю грудь, и как бы задавил её своею пламенной непостижимой сладостью, и тогда уже совсем не мог он дышать, но так, без дыхания, на ту огненновидную пламенеющую сладость внимательно смотрел; когда же в память пришёл и осознал, что не имеет дыхания, тогда, истинно уразумев и почувствовав, что не производится у него дыхания, помыслил про себя, что не дыша умрёт, и, так внимая, начал привлекать и вводить своё дыхание, а между тем та пламенно-являемая сладость стала, изменяясь, умаляться, и укрываться, и вскоре совсем невидимой сделалась. И так, нимало не спавши, восстав от ложа своего, много удивлялся он и недоумевал об этой непостижимой, утешительной, с любовью Божией соединённой сладости, и также недоумевал, как долго пробыл без дыхания и не задохнулся, а наиболее, – что и не утомился, и не восскорбел, но ещё и лёгкость, и большее оживление ощущал. Я же спросил старца, говоря: «Была ли у тебя, отче, тогда память о Боге?» Он же мне сказал: «Чистейшею памятью Божиею и любовью ко Господу и Богу, Спасителю нашему Иисусу Христу всё и составлялось».
   71. Опять, в иной день, когда лежал он из-за болезненной своей немощи с обычным углублением в молитву, вдруг по подобию прежнего стало в нём двигаться сердце и являться молитвенное действие, то есть великое движение в себе почувствовал, ибо воскипела в сердце сильная любовь к Создателю, вместе со сладостью, которая, изливаясь сама по себе, потекла по всем членам, и жилам, и даже по малейшим жилкам, находящимся во всём теле. Тогда помыслил он про себя, что иеблагоговейно с таким усердно распалённым желанием и любовью к Богу, таковую ощущая сладость, пребывать лёжа, потому и встал, и сел, и начал усердно и претщательно чистейше внимать, дабы не лишиться начавшегося действия. Но, однако, не было ему сидящему той новоявленной сладости, но пошла обычная молитва, услаждающая обычным утешением.
   72. По прошествии одной недели после вышеупомянутого действия, снова перед наступающим воскресным бдением, лёг он, чтобы уснуть, ибо случилось ему в тот день трудиться, исполняя необходимое по келлии. И так лёжа внимал он своей молитве, и вот вдруг сверх чаяния и неожиданно началось действие в сердце, не по прежнему подобию, но неким иным образом, которое, сказал, в точности изъяснить никак невозможно, бывшее со многою сладостью и распалением любовью Божией; и от таковой, чрезмерно усилившейся, соединённой с радованием, утешением и умилением сладости начал как бы некий свет над головой его сиять, может быть, троекратно или более, подобный звёздному блеску. И таковое действие видя, помыслил он не вставать от лежания, чтобы вновь, как прежде было, не лишиться и этого чудного действия; и, так лёжа с крайним трезвением и бодрствованием, начал помышлять и рассуждать, говоря в уме так: «Я недостоин ни единого утешения, Господи Боже, а боюсь таковое распадение любви к Тебе, что бывает в моём сердце с неизреченной радостью, сладостью, чистейшим к Тебе простертием и мирным устроением, с ощущением благоухания мира и пречудных благовоний, в несомненном уповании на милость Твою и многом утешении – всё таковое не смею я похулить, ибо всё это не от моей силы происходит; и опять же, страшусь с доверием, как точно идущее от благодати, принять: вдруг это неистинно. Потому, Боже мой, пусть это будет по воле Твоей святой, бывающее во мне». И при таковом размышлении начала умножаться более и более и с сильным усилием потекла из сердца через все жилы во всё тело невообразимая сладчайшая сладость, и не просто, но как бы с неким напеванием или звонцанием, или как бы с неким непостижимым звучанием, ибо вовсе непостижимо и неизъяснимо словами то звучание. Особенно же чудно то, что весьма трезвенно чувствовал и слышал он, как во всех членах и жилах таковое звучание и восклицание, или звонцание, происходило, а наиболее в руках, в ногах же не чувствовалось. И удивительное то звучание ощущалось совокупно нашем Иисусе Христе, и до того усиливалось в нём всё то происходящее, что все члены при том звуке, или звонцании, тряслись; и ещё от того звучания истекало по жилам и членам и расходилось по всему телу как бы некое благовонное масло, сильно и чудно услаждая, и от этого миро-благовонного ощущения радостотворный трепет был во всём теле. И опять сказал он мне, говоря: «Поистине, от этой сладости нестерпимо страдал я, утешительно и столь сильно, что уже не думал снова быть в естественном моём положении и впредь остаться в обычном состоянии, но помышлял, что будет со мной какое-то изменение, то есть или сердце расторгается, или иссохнет, или конец жизни последует. До того могущественно это действие обуревало, что всего меня, лежащего, многократно подымало от того волнения, кипящего Божественной любовью в сердце с непостижимо безмерною сладостью, и едва на землю не свергало с ложа моего; сколь же страдало сердце, и того, что происходило внутри него, совсем изъяснить невозможно, ибо то билось оно и сжималось, то распростиралось, терзалось, колебалось, металось и ударялось во все стороны. И, так долго происходив, вдруг отошло всё. И после этого встал я, не чувствуя никакой боли, но только малое некое расслабление, и сел, и едва пошла обычная молитва, но и та переменилась в иную, некую смиренную и тихую, с некоей иной великой радостью и сладостью, влекущей в любовь Божию, и благоухание было многое; и это также было продолжительно; и вдруг прекратилось всё, и не стало молитвы вовсе, и тогда встал я и пошёл к тебе». Всё же это происходило не менее трёх часов.
   73. Прошло много времени, но не возвещал мне старец мой о новых действиях, потому я начал помышлять в себе: «Неужели умалилась в старце молитва, что не рассказывает мне?» И в один из дней после моего к нему прихода сам старец пришёл меня звать на всенощное бдение к себе и, сидя, беседовал со мной о необходимых житейских потребностях. По беседе же умолкли мы на малое время, и вдруг услышал я действующую в нём молитву, каковая так начала в нём действовать, что даже привела меня в удивление, и, недоумевая, начал я сомневаться: не напала ли на него болезнь, именуемая «родимец», которой никогда он не был одержим, ибо весь не только трепещущим стал, но всем телом колебался и метался, не в силах владеть ни руками, ни ногами. А голова, словно кем-то сильным во все стороны мотаемая и шатаемая, как бы прищепленная, колебалась, и всем телом подымался, и метался, и вовсе, можно сказать, не сидел, но будто кто его со всем сидением во все стороны мотал, так что он едва не падал на пол. Дыхание же его то удерживалось, то тяжелоисходно испускалось; и тогда же вдруг весьма слышными вдохами так часто и поспешно стал он дышать, что даже невероятно: подобно тому, как какое-нибудь малое животное, гонимое и до крайности утомлённое, учащенно дышит, – или того ещё чаще, и, не имея сил терпеть, мычал он краткими и продолжительными возгласами, таковым тоном, словно нестерпимой болью поражалось в нём сердце. И оттого весь страдал он и будто терзался настолько, что я едва удержался, чтобы не подойти к нему узнать, не болезнь ли какая нашла на него, ибо удивительно тогда было смотреть на него: словно бы мучается. Видя же его в таковом мучительном действии, совершенно невозможно было поверить, что возможно было ему сохранить неповрежденным своё здравие и все члены неутомлёнными или что он сможет вскоре после этого прийти в силы. Ибо если бы и здорового, и молодого столь продолжительно и так неослабно колебать и трясти, то и таковой бы, здравствующий, ослабел и упал бы для отдохновения. Но старец по утихновении всего восстал здоровым, не чувствуя ни малого расслабления ни в голове, ни в иных членах; и наутро вновь таковым же образом случилось с ним. А каковое внутри него происходило действие – об этом так сказал он мне, говоря: «Когда умолкли мы во время беседы, вначале помышлял я о суетном и за это осудил себя, почему не одной молитве внимаю, и тотчас пошла молитва, и сердце будто увеличилось, и соделалась к сердцу гортань. Божественной же любви, бывшей тогда в сладости, изречь невозможно, каковая была в великом множестве и большом количестве и будто тою гортанью входила в сердце, сердце же желало враз много поглотить, но от множества словно запиралось и замирало, будучи не в силах проглотить; и тут уже не могу я даже и молитвы произносить, потому что всё тело исполняется тою сладостью, и выхожу оттого из терпения, и тогда вырывается гласное мычание. Ты сам слышал его и видел моего тела колебание. Когда сердце ту сладость поглотит, тогда словно отдохнёт, и тогда быстро хватает отдохновение частыми и краткими вдохами, которые ты слышал. И тогда опять таковым же образом приходит к сердцу сладость как бы сквозь гортань, и не в силах из-за великого обилия её проглотить, снова также обладаем бываю, то есть вопию мычанием и скороспешно дышу, как ты видел и слышал. Но как сердце колеблется, и мятётся во мне, и бьётся во все стороны, тому я и сам дивлюсь: как не повредится оно от такого сильного метания, сжимания и распространения. Ум же чистейшим имел я во время этих действий».
   74. Однажды услышал он от брата совет, чтобы, по причине уже ослабевшего его зрения, вместо чтения акафиста и канонов к Богородице совершал бы в сердце молитву к Богородице краткую, то есть «Владычице моя, Пресвятая Богородице, спаси мя грешнаго». На что старец и согласился, и так ночью начал молиться то ко Господу: «Господи, Иисусе...», то – «Владычице моя...», и творились те молитвы с великим чувством ко Христу и к Богородице, со умилительным услаждением; и был низведён он в тонкий сон, и видит с правой стороны образ Божией Матери, а с левой – Христа Господа – не как писаные, но словно в теле, несказанной красоты, как бы за занавесами, открывая которые, видит Их стоящими, и молитва ко Обоим усердно творилась, отчего и пробудился в трезвении, имея сердце своё исполненным духовного умилительного радования, с несомненным извещением, что это угодно Богу.
   75. Случилось однажды, что когда сидел он, по обычаю внимая молитве, то почувствовал, как она становится лучше, потому внимательнее стал и с большим усилием понуждать себя, дабы ещё и от себя приложить старание, и так весь умно простёрся и распалился «Божественным желанием» к Самому Господу Богу, ибо недоумевал он, как наименовать действующую тогда любовь ко Господу, что была в сердце, и во внутренности, и во всём теле, из-за радости, сладости и утешения несказанного от неё. И от такового ощущения до того восхищён был он ко Господу, что почувствовал всего себя изменённым, светлым, и светом объятым, и будто исшедшим из тела, но как исшел из тела – изъяснить того не смог, ибо тогда от великой радости о Боге и сладости, всего его объемлющей, не чувствовал на себе своего тела, но видел себя вознесённым на воздух, сидящим без тела в совершенной памяти и бодрствовании. До того был он трезв в памяти, что даже думал и размышлял, как держаться на воздухе без тела, ибо бодрственно и явственно видел своё тело мёртвым, бездушно лежащим внизу, в отдалении от себя. И так долго видел он себя на воздухе удерживаемым, но каковые в нём были чувства к Богу – любовь, благодарение и надежда на Его благость – по причине огромности их не мог мне изъяснить, но так сказал мне: «Все эти чувства сами собой производились, одно другое предваряя, и тем самым всего меня привлекая и распаляя желанием ко Христу, любовью и благодарением, с непостижимою сладостью». И так во всех этих сильных ощущениях он словно начинал забываться, а потом немного приходил в память и снова начинал сомневаться, как исшёл из тела и что с ним будет из-за исшествия из тела. И так, чувственно и неприметно, с умалением к Богу любви уменьшалась и сладость, и тогда осознал он себя уже сидящим и не исшедшим из тела, но сердце тосковало, словно терзалось биением и метанием во все стороны: почему та великая, непостижимая, так всего его привлекшая к Богу любовь и радование услаждающее отошли от него. И от таковых размышлений, опечаливающих его сердце, снова распалялся он весь к Богу и прежним образом видел себя светлым, во свете, на воздухе, без тела, а тело своё само по себе мёртвым лежащее. И все те прежде описанные действия видел и чувствовал он явственно и трезвенно, в полном уме и бодрствовании, как выше показано.
Каковые же после этого последнего действия были действия, а в особенности перед кончиной и в час исхода, я, недостойный, не сподобился от него слышать или видеть, потому что по некоему случаю невольно был с ним разлучён. Но боголюбивый крестьянин, который послужил тогда ему, сказал мне, что во время болезни и при кончине своей многократно вспоминал он меня, недостойного. Незадолго же пред исходом был словно кем-то истязуем, однако не опечалился и не отчаялся, но, благодушно надеясь на Божию милость, был в совершенной памяти, и с молитвой почил, и отошел ко Господу, Которому от юности до смерти с любовью и смирением простодушно послужил. Пред самою же кончиною своею сподобился он с обычным своим великим усердием исповедаться и причаститься Святых Тайн Тела и Крови Господних; также и елеем святым соборовался.
При самом же исходе, вероятно, был объят он неким великим действием и в памяти совершенной, ибо когда вконец уже изнемог, тогда помянутый служитель крестил его его же рукой (ибо старец сам только подымал, а от слабости уже не мог до плечей доводить, потому знаками заставлял, чтобы тот руку его обводил). И так, обводя его руку, видел он, что грудь его воздымается и трепещет колебанием необычно сильно, потому приложил руку свою к его груди и ощутил, что сердце в нём столь сильно бьётся и мятётся во все стороны, что даже удивился этот служитель. До самого последнего издыхания был старец в молитве и с молитвой испустил дух, тихо, словно уснув; но и по исшествии духа ещё долго сердце в нём трепетало. По смерти своей, в показание всем своего благочестия в вере, оставил он свою правую руку, как крестился; так и остались сложены: три первых перста больших вместе сложены, а последних два меньших пригнуты к ладони. Поскольку же, будучи в живых, никак не давал он с себя портрета написать, по великому смирению, то уже после кончины так, как лежал в гробу, совершенно сходно был он написан, с таким же образом сложенной рукою. Преставился он в Тобольской губернии, в городе Туринске, в Свято-Николаевском Девичьем монастыре, под 29-е декабря 1824 года, то есть в пятом часу пополуночи, и погребён в том же монастыре близ соборного алтаря, на северной стороне.

Акафист составлен гимнографом Жанной Селивановой (г. Москва), публикуется по благословению духовника Ново-Тихвинского монастыря схиигумена Авраама (Рейдмана) с целью ознакомления с текстом и его обсуждения. Цензурные инстанции текст пока не проходил.

Акафист преподобному Василиску Сибирскому

     Кондак 1
   Избрал еси, Господи, угодника Твоего Василиска, / из млада сердце чисто созиждя в нем, / и, дары духовными изрядно его украсив, / явил еси земли Сибирстей подвижника дивнаго, / иже, пустыни тяжкая волею претерпевая, / молитвы чистыя благодать воистинну стяжа, / темже подвигни и нас, Христе Боже, горняя помышляти, / предстательством блаженнаго отца нашего, да поем тому: / Радуйся, преподобне отче Василисче, умнаго безмолвия велий рачителю.
     Икос 1
   Ангелов крилами к Богу воспаряющих, образы святыя издетска с любовию зрел еси, отче Василисче, темже, возрастом еще младенствуя, к Вышнему вознестися помыслил еси, во еже телесныма очима славу Божию видети, отонудуже крилы духовныя Господь тебе дарова, имиже в Небесныя обители воистинну вознеслся еси. Мы же, сим поучаеми, приносим ти таковая:
   Радуйся, издетска в служение Богу избранный; радуйся, светом божественнаго разума осиянный.
   Радуйся, от млада познавый нищету телесную; радуйся, воистинну стяжавый нищету духовную.
   Радуйся, кротостию и незлобием ангелом подобниче; радуйся, истиннаго смирения верным наставниче.
   Радуйся, монахом и мирским красоту восхождения явивый; радуйся, богоугодными делы страну Сибирскую просветивый.
   Радуйся, преподобне отче Василисче, умнаго безмолвия велий рачителю.
     Кондак 2
   Видя желание твое, токмо единому Богови работати, и нрав послушливый, Господь Всеведец умягчи жены твоея сердце, юже родитель твой избра тебе, и тако три леты воздержанием себе испытующа, супружества соуз согласно расторгли еста; ты же, отче, душу твою Христу уневестив, радостне воспел еси Богу: Аллилуия.
     Икос 2
   Разумея волю Божию и закону Христову кротко повинуяся, блаженне, тяготы брата твоего, подвижника тайнаго, с любовию понесл еси, в немощах его служа ему усердно; наипаче же вкупе в молитвах прилежаща, вашим изрядным в Боге радением многия нерадивыя к исправлению призвали еста. Мы же, братолюбие христианское твое зряще, сице тебе взываем:
   Радуйся, Бога паче всего земнаго возлюбивый; радуйся, Того Единаго в животе твоем взыскавый.
   Радуйся, яко любовь божественную мирстей любви предпочел еси; радуйся, яко житейскую радость на тяготы пустынныя пременил еси.
   Радуйся, образе смиренномудрия и послушания; радуйся, правило постническаго воздержания.
   Радуйся, помысла чистотою просиявый; радуйся, яко Мария, благую часть избравый.
   Радуйся, преподобне отче Василисче, умнаго безмолвия велий рачителю.
     Кондак 3
   Силою любве ко Господу мира красная отвергл еси, отче Василисче, отшельническое житие избрав, идеже ревностно подвизаяся, к вящшему постничеству приступил еси, и тако тело твое поклоны и бдении зело утруждая, страсти плотския воздержанием крайним уставил еси, вопия в смирении Богу: Аллилуия.
     Икос 3
   Имущу велие стремление богоугодно жити, Подвигоположник Господь показа тебе ума самочиннаго пагубу, и в леса брянския стопы твоя направи, идеже старцу пустынному Адриану в послушание себе вдал еси, отче, и, яко лоза благораслена, в трудех пустынных зело преспев, иноческим одеянием достойно украсился еси. Мы же взываем ти тако:
   Радуйся, в пустыню, яко в цветник, с радостию вшедый; радуйся, подвиги твоими, яко крин сельный, процветый.
   Радуйся, нестяжанием зело обогативыйся; радуйся, воздержанием крепким украсивыйся.
   Радуйся, обет пустынничества при постриге твоем давый; радуйся, егоже в подвизе добром до конца исполнивый.
   Радуйся, псалмы и молитвы Господу присно возлиявый; радуйся, поклоны земными от сна себе воставлявый.
   Радуйся, преподобне отче Василисче, умнаго безмолвия велий рачителю.
     Кондак 4
   Буря искушений и бесов наветы обступиша тя, хотяще унынием душу твою поборити, ты же, отче Василисче, болезньми воздержания силу вражию посрамил еси, на камени смирения терпением велием веру твою утвердив, и тако немощь естества о Господе укреплял еси, денно и нощно возывая к Тому: Аллилуия.
     Икос 4
   Слышавше людие о твоем, отче Василисче, благочестном житии пустынном, стекахуся к тебе, желающе с тобою купно жительствовати и во спасении тобою наставлятися, ты же, святе, смирения истиннаго исполненный, невежду себе пред всеми почел еси, во еже в безмолвии един с Единым всегда пребывати. Мы же, богомудре, глаголем тебе тако:
   Радуйся, сердце твое мирови затворивый; радуйся, воле Божией всего себе покоривый.
   Радуйся, благоуветия и благочестия смиренный учителю; радуйся, словесным и безсловесным кроткий благодетелю.
   Радуйся, с усердием на врага спасения противоставый; радуйся, постом и молитвою демоны отгнавый.
   Радуйся, духа нищету паче славы человеческия возлюбивый; радуйся, не в многословии твоем глубину мудрости показавый.
   Радуйся, преподобне отче Василисче, умнаго безмолвия велий рачителю.
     Кондак 5
   Боготочный источник духовныя благодати зря в тебе юный Зосима, тепле моляше тя, да ученик тебе прилежен будет, ты же, отче, духовными очами промысл Божий в сем прозрев, яко друга искренняго любовию того приял еси; темже словесы и делы на путь иночества тобою наставляемый Зосима радостне воспе Богу: Аллилуия.
     Икос 5
   Видя помышление духовника твоего, хотяща во обитель Коневскую тебе, отче, преселити, тепле моля просил еси того, да в отшельстве своем недвижимо пребудеши; обаче послушания ради, яко воли Божией повинуяся, с Зосимою вкупе, егоже возлюби душа твоя, за старцем своим последовал еси. Мы же, кротость твою ублажающе, взываем ти сице:
   Радуйся, Авраамле послушание познавый; радуйся, Иовлю терпению поревновавый.
   Радуйся, иноче, в смирении и кротости совершенный; радуйся, в безстрастия ризу оболченный.
   Радуйся, скудною пищею тело твое изнуривый; радуйся, хлебом Живота вечнаго душу твою насытивый.
   Радуйся, простоты жития монашескаго наставниче; радуйся, чистоты души христианския хранителю.
   Радуйся, преподобне отче Василисче, умнаго безмолвия велий рачителю.
     Кондак 6
   Проповедуемым словесем Христовым, яко кроток есмь и смирен сердцем, воистинну поучился еси, труженниче пустынный, темже и Господь тя зело утеши, благоволив чрез Зосиму открыти ти сокровище молитвы сердечныя учения; ты же, преподобне Василисче, благодарен сый воспел еси Богу о сем: Аллилуия.
     Икос 6
   Возсиял еси на острови Коневстем высотою жития твоего, отче досточудне, идеже в молитвы делании вельми возрастая, ум твой священным безмолвием просветил еси, и сладость молитвенную о имени Иисусове, рекою из сердца обильно изливаему, вкусил еси, богоблаженне. Мы же, толикое дарование в тебе зряще, смиренно взываем ти:
   Радуйся, словес евангельских послушателю благодатный; радуйся, ига Христова благаго носителю благодарный.
   Радуйся, добродетель благую, трезвение, стяжавый; радуйся, ума хранением сердце твое очистивый.
   Радуйся, благодати Божией хранилище преисполненное; радуйся, Духа Святаго жилище достойное.
   Радуйся, высоты Христова разумения достигнувый; радуйся, ум твой с сердцем в молитве срастворивый.
   Радуйся, преподобне отче Василисче, умнаго безмолвия велий рачителю.
     Кондак 7
   Хотя, преподобне, в Бозе Единем всегда пребывати, ум твой памятованием Христовым от всякия страсти очистил еси, и Духа Святаго благодатию молитву самодвижиму в сердце твоем стяжал еси, темже непрестанно Господеви в любви предстоя, в умилении чистом вопиял еси Ему: Аллилуия.
     Икос 7
   Новую лествицу восхождения чтим тя, богомудре, ты бо любве ради благоволил еси, молитвенных твоих деяний рукописание, егоже сподвижник твой и сотаинник Зосима прилежный списатель бысть, по преставлении твоем на полезное мирови явити. Мы же, отче Василисче, молитвенно светильник сей приемлюще, в спасительной ревности взываем ти:
   Радуйся, Христа Бога в сердце твоем вместивый; радуйся, имя Его спасительное в уме всегда носивый.
   Радуйся, молитвенную сладость сердцем твоим познавый; радуйся, слез благодатных поток умилительный источивый.
   Радуйся, к Богу пламеневый любовию великою; радуйся, яко действом ея сердце твое взыграся.
   Радуйся, молитвы чистыя священнодейства стяжателю; радуйся, сокровенных Божиих предивный тайнозрителю.
   Радуйся, преподобне отче Василисче, умнаго безмолвия велий рачителю.
     Кондак 8
   Странен быв всякия славы человеческия, единыя славы Божия иский, блаженне, в пустыню внутреннюю с Зосимою верным удалитися возжелал еси, Василисче, темже, старцем твоим благословенный, предел Сибирских достигл еси, идеже лишения многа претерпевая, Богу в надежде воспевал еси: Аллилуия.
     Икос 8
   Все упование возложив на промысл Божий и к Пречистей в молитвах всегда прибегая, пустынниче святый, яко птица небесная попечением малым о телесе твоем тщался еси, паче же воздержанием многим дух твой укрепив, красоту исправлений твоих верным уяснил еси, темже приими от нас сицевая:
   Радуйся, узок путь во Царствие небесное избравый; радуйся, пустынничества крест волею подъявый.
   Радуйся, страны мразныя не убоявыйся; радуйся, ветра хладнаго не устрашивыйся.
   Радуйся, скорби и болезни мужественно понесый; радуйся, Заступницею усердною всегда хранимый.
   Радуйся, молитвы храм в сердце твоем воздвигнувый; радуйся, труд, терпение и усердие в основание того положивый.
   Радуйся, преподобне отче Василисче, умнаго безмолвия велий рачителю.
     Кондак 9
   Всего себе Господу освятив, отче Василисче, в болезнях жестоких Христу сраспялся еси воистинну, и в пустыни, яко во гробе, Тому спогреблся еси, блаженне, и Того ради многая злострадания претерпел еси, но любве Божия никако же отпал еси, присно поя Ему: Аллилуия.
     Икос 9
   Витии многоречивии умолкают, зряще твоего, отче Василисче, жития безмолвнаго подвиг, ибо яко пламя прилежит свещи, тако ты, блаженне, умом и сердцем твоим воистинну Христу в молитве срастворился еси. Мы же, таковое действо в тебе зряще, любовию взываем ти:
   Радуйся, Богу в любви непрестанно предстоявый; радуйся, благодать Богообщения стяжавый.
   Радуйся, великих дарований небесных приятелю; радуйся, духов поднебесных велий устрашителю.
   Радуйся, на высоту добродетелей восшедый; радуйся, Царствие Божие внутрь себе имый.
   Радуйся, Владыки вышняго верный служителю; радуйся, истинныя радости о Боге благий стяжателю.
   Радуйся, преподобне отче Василисче, умнаго безмолвия велий рачителю.
     Кондак 10
   Спасения ради души твоея, отче Василисче, многая лета в пустыне неисходно подвизался еси, и тамо старости честныя достигнув, высоту добродетели стяжал еси, темже Господь на ину стезю направи тя, во еже ближних спасению послужити, отонудуже малую братию собрав, воспел еси Богу: Аллилуия.
     Икос 10
   Стена крепкая в молитве братии пустынней был еси, святый Василисче, духом сокрушенным, яко мечем, научал еси тех коварства вражии посекати, и нас ныне от сна лености житием твоим богозарным пробуждая, явился еси утешения духовнаго податель. Мы же, подвиги твоя ублажающе, воспеваем тя сице:
   Радуйся, в горении духа ангелом уподобивыйся; радуйся, в доброделании душею обновивыйся.
   Радуйся, чистою молитвою изрядно благоукрашенный; радуйся, во брани невидемей воине совершенный.
   Радуйся, правды Божией всегда алкавый; радуйся, рая сладости еще на земли вкусивый.
   Радуйся, блаженнаго смирения доброту стяжавый; радуйся, Иерусалим небесный воистинну наследивый.
   Радуйся, преподобне отче Василисче, умнаго безмолвия велий рачителю.
     Кондак 11
   Пение умиленное тебе приносим, блаженне отче, и успению твоему с трепетом внимаем, ибо всельшагося в тя Святаго Духа действо благодатию обильно сердце твое напита, якоже и по изшествии души твоея ко Господу молитвы чистыя двизанием сердце твое исполненно бе. Мы же, сему дивящеся, вопием Богу о тебе: Аллилуия.
      Икос 11
   Светом божественным просвещенный, отче Василисче, внутренняго делания высоты молитвы непрестанныя достигл еси, отонудуже умными очами сердечными Свет присносущный воистинну сподобился еси зрети, имже вельми озаренный сам световиден верным показался еси, темже приими от нас таковая:
   Радуйся, главо, о Господе присно любомудрствующая; радуйся, заре, от нощи к Богу утреннюющая.
   Радуйся, яко руце твоя в молитве многажды простирал еси; радуйся, яко нозе твоя во бдениих зело претрудил еси.
   Радуйся, заповеди Евангельския до конца совершивый; радуйся, обетования Евангельския вправду восприемый.
   Радуйся, яко житием твоим ко благочестию нас пробуждаеши; радуйся, яко деянии твоими на путь спасения нас наставляеши.
   Радуйся, преподобне отче Василисче, умнаго безмолвия велий рачителю.
     Кондак 12
   Блажен воистинну еси, отче Василисче, ибо в клеть сердца твоего вшед, собеседник любезен Господеви был еси, и яко Серафими любовию к Нему горел еси, и якоже Херувими всегда умно Его зрел еси; ныне же в нескончаемой радости пребывая, и нас научаеши славословити Бога: Аллилуия.
     Икос 12
   Поюще честную память твою, отче Василисче, благодарная приносим ти, и молитв благоухание от мощей твоих приемлюще, веселия духовнаго исполняемся, и твоя, пустыннолюбче, труды и болезни, Христа ради подъятыя, ублажающе, достойно величаем тя словесы таковыми:
   Радуйся, звездо, спасения путь ко вратом небесным нам указующая; радуйся, сокровищнице, пребезценный камень, Христа, в себе имущая.
   Радуйся, кладезю, духовною влагою обильно нас напаяяй; радуйся, столпе, несокрушимую силу молитвы во брани являяй.
   Радуйся, стамно, чудесы доныне богатно преизливаемая; радуйся, реко, деянии твоими души верных орошающая.
   Радуйся, в скорбех пребывающим скорый и благий поспешниче; радуйся, тебе чтущих теплый и верный к Богу молитвенниче.
   Радуйся, преподобне отче Василисче, умнаго безмолвия велий рачителю.
     Кондак 13
   О, пустынниче дивный, преподобне отче Василисче, к тебе в смирении припадаем, яко стяжавшему велию Духа Святаго благодать: призри с высоты райския на нас, дольними обуреваемых, и подаждь душам нашим молитвами твоими возрастание духовное, во еже чистым умом и сердцем достойно пети Христу Богу нашему: Аллилуия, аллилуия, аллилуия.

Сей кондак чтется трижды, затем Икос 1 и Кондак 1.
Молитва

   О, преподобне и богоблаженне отче наш Василисче, безмолвия доблий рачителю и пустынножителю ревностный, умнаго делания смиренный наставниче и послушания предивный образе! Ты мира сладости бегая, пустыни непроходныя достигл еси, в нейже многая лета, богомыслием озаряем, в трудех пустынных подвизался еси, смиренномудрия глубину ископав; сего ради, яко сокровище пребогатое, сердечныя молитвы сладость утешительную Господь тебе дарова, еяже действием великих дарований исполнился еси. Темже молим тя, отче Василисче, воззри на ны, унылыя и немощныя, и возгрей в сердцах наших истинную ревность о Христе Иисусе Господе нашем, Иже есть един источник спасения нашего. Буди нам поспешник к высоты духовныя восхождению: ум наш в трезвении бодренном укрепи и дух сокрушен в сердца наша вкорени; наипаче вразуми, научи и усердие неослабное в молитве непрестанней подаждь нам, во еже освятити уста, умы и сердца Христу Богу нашему, Егоже именем отбежит от нас всякая неправда и уныние, диавольским действом составляемыя, и да просветятся души наша светом любве Божественныя ко исправлению жития нашего, да не погибнем в огне аки плевелы, но, яко пшеницу чистую, соберет ны Господь в житницу Свою небесную, идеже вси любящии Его в радости нескончаемей пребывают славяще, Отца, и Сына, и Святаго Духа, во веки веков. Аминь.